Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы

Шефнер Вадим Сергеевич

4. Императорский мед

Вообще-то я не могу пожаловаться на свое детство. Да, оно совпало с трудными и бурными годами: первая мировая война, разруха, революция, гражданская война... Но родные любили меня (хоть ребенок я был не из лучших — капризный, своевольный, бестолковый) и нежно заботились обо мне, а молодое Советское государство делало для детей, и для меня в том числе, все, что только можно. Для ребятишек страна ничего не жалела, жертвовала всем, отдавала им последнее. Никакие классовые и сословные соображения и ограничения в расчет здесь не принимались. И хотя я был сыном бывшего гвардейского офицера и адмиральским внуком, но тогда, в голодном пролетарском Петрограде, я сполна получал усиленный детский продпаек.

Из

чего состоял паек, какие были выдачи, что я ел, вкусно это было или невкусно — не помню. Но зато помню, как однажды мне довелось отведать царского меда. То есть вкуса этого меда я опять-таки не запомнил, но в моей памяти довольно четко запечатлелось все то, что связано с этим событием.

Это, по-видимому, происходило в 1919 году ранней осенью, когда мне было уже четыре с половиной года. В домкомбеде или в какой-то другой организации нам выделили купоны на мед, сохранившийся с дореволюционного времени в подвалах Зимнего дворца. Разговоры об этой выдаче шли уже давно. Помню бабушкину фразу, обращенную к матери: «Женя, выдача меда, кажется, действительно предвидится». Словечко «предвидится» было тогда в большом ходу, часто с добавлением отрицания. «Керосина нет и не предвидится», «перловки нет, но предвидится», — докладывали друг другу взрослые, возвратившись домой после посещения лавок.

И вот купоны были получены. Мать, собираясь идти к Зимнему, сказала, что возьмет меня с собой в город, потому что я теперь почти взрослый.

Я очень обрадовался. Ведь я еще ни разу не бывал в городе! (Так мои родители, да и многие василеостровские жители называли тогда всю ту часть Петрограда, которая расположена на левом берегу Невы.) Еще и своего Острова я толком не знал, а тут вдруг предстоит путешествие в таинственный Город.

Мы вышли на бульвар, где на зеленых деревьях кое-где уже виднелись желтеющие листья, и пошли по направлению к Николаевскому мосту (ныне — мост имени лейтенанта Шмидта). Теперь я знаю, что путь через Дворцовый мост был бы чуть-чуть короче, но мать почему-то не сочла нужным воспользоваться им. Быть может, она хотела пройти со мной мимо Медного всадника, чтобы я мог полюбоваться на памятник? Может быть, хотела показать мне вблизи Исаакиевский собор? Теперь все это я могу только предполагать — спросить некого. А дорогу я забыл. Вернее, позабыл то, что видел тогда по пути. И Медного всадника я открыл для себя гораздо позже.

Помню, как мы заняли место в хвосте — так тогда называли очереди. Хвост состоял главным образом из женщин и тянулся вдоль того фасада дворца, который смотрит на Неву. Очередь была не очень многолюдная, но на первый взгляд казалась большой из-за того, что стояли не скопом, не по нескольку в ряд, а аккуратной прямой цепочкой. Поэтому приближались к цели довольно быстро.

Мед выдавали из подвального окошка. Подвальные окошки эти походили на топки печей, закрытые массивными металлическими дверцами. Кажется, и сейчас они такие же. Одна дверца была распахнута, люди совали в «топку» купоны и посуду — и каждый получал меду столько, сколько ему положено. Выдавали мед совершенно бесплатно.

Мать сперва разговаривала о чем-то с женщиной, стоящей позади нее, потом вынула из мешочка книгу и стала читать стоя. На бумажной лимонно-желтой обложке книги было нарисовано в черном овале какое-то дерево и над ним что-то написано не совсем такими буквами, которые я видел на вывесках лавок. Позже я узнал, что книга эта — французская.

Мать поручила мне держать небольшой эмалированный бидон; он был наполовину белого, наполовину солнечно-оранжевого цвета. С этим сосудом, позвякивая крышечкой, я расхаживал вдоль хвоста. К Неве подходить мать мне запретила.

Помню крупные, не такие, как возле нашего дома, светло-серые плиты тротуара и темно-красную стену дворца. Возле гранитного парапета набережной, там, где теперь газон, лежали какие-то большие железные колеса и между ними росла неровная, дикая трава.

Было светло и тепло, но не жарко и не пыльно. От очереди исходил

негромкий дружелюбный гул. А кругом стояла и лежала, высилась и простиралась тишина. В городе тогда было очень тихо.

Каким путем возвращались мы домой, получив порцию царского меда, я уже не помню. И с кем я ел этот мед, и с чем — тоже забыл.

5. Комментарии к метрике

«Выпись из метрической книги», выданная причтом церкви Ксенофонта и Марии в городе Петрограде, удостоверяет, что родился я 30 декабря 1914 года и крещен 7 февраля 1915 (по старому стилю). В метрике названы родители: подполковник Сергей Алексеевич Шефнер, православного вероисповедания, и его законная жена Евгения Владимировна, евангелическо-лютеранского вероисповедания.

В восприемниках значатся Вера Владимировна Капацына, жена корабельного инженера-механика, и капитан второго ранга Алексей Алексеевич Шефнер, мой дядя. В Питере он бывал только наездами, так как во время империалистической войны служил в действующей Дунайской флотилии. А вообще-то он, продолжив традицию семьи, был тихоокеанцем и в дальнейшем вернулся на Дальний Восток. При советской власти он нес службу на корабле «Адмирал Завойко», впоследствии переименованном в «Красный вымпел». Ныне это небольшое, но хорошо известное на Дальнем Востоке судно стоит во Владивостокском порту на вечном почетном приколе, наподобие ленинградской «Авроры». В книге «Мемориальный корабль „Красный вымпел“», изданной Политуправлением КТОФ в 1969 году, на странице 22 сказано:

«В 1926 году экипаж корабля выполнял сложную работу по буксировке с Сахалина на Амур кораблей речной флотилии, ранее уведенных японскими интервентами. При этом личный состав под командованием А. А. Шефнера неоднократно проявлял подлинное мужество и героизм».

На странице 34 той же книжки дана справка о командном составе судна. О Шефнере там сказано следующее:

«Шефнер Алексей Алексеевич родился в 1880 [29] году. Бывший офицер царского флота. На Дальний Восток пришел с Первой Тихоокеанской эскадрой с Балтийского моря, находясь в это время на должности водолазного офицера на броненосце «Ретвизан». В 1914–1917 был на Дунайской флотилии. В 1917 сразу же перешел на сторону революции. На «Красном вымпеле» находился в качестве командира корабля».

29

По семейным данным — в 1879 году.

В 1965 году я впервые побывал во Владивостоке и в первый же день отправился на «Красный вымпел», где был хорошо встречен. Так как я не позаботился о гостинице заранее, то меня пригласили переночевать на этом корабле, из уважения к памяти моего деда. Но о деде Алексее Карловиче Шефнере речь еще впереди.

Вернусь к метрике. На ней — круглая печать церкви преподобных Ксенофонта и Марии; по ободку ее — надпись: «Прибежище слепых женщин имени княжон Волконских». Однажды я спросил у матери:

— Мама, почему это меня в такой странной церкви окрестили, ведь ты всегда была зрячей и ни в каких прибежищах на обитала? Почему не могли крестить меня, скажем, в Андреевском соборе?

Мать ответила, что она венчалась с отцом тоже не в большом соборе, а в церкви при Академии художеств, и далее пояснила, что в предреволюционные годы в том петербургском кругу, к которому принадлежала ее семья, было модно венчаться и крестить детей не в больших церквах, а в «домовых», — в этом находили нечто утонченное, романтическое. Однако у нас не было родственников настолько знатных и состоятельных, чтобы они владели особняком с личной церковью, и поэтому меня решили крестить в церковке Ксенофонта и Марии, что в Саперном переулке, видя в ней некое сходство с домовой церковью. К тому же здание «прибежища» хорошо отапливалось, и меньше шансов было на то, что младенец простудится после погружения его в купель.