Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
Шрифт:
Пока закипала вода, Антон Ильич исписал полторы страницы: составлял перечень материалов, потребных для ремонта избушки и служб. На станции сказали: в восемнадцать с полустанка пойдет дрезина и с ней он пусть отправит на станцию, к которой был приписан, эту самую бумагу.
Писал Антон Ильич неспешно, обдумывая каждую мелочь, чтобы, избави бог, не пришло им там в голову, будто хочет кого-то обдурить, разжиться на казенный счет.
Написал.
А тут и чайник закипел.
Антон Ильич отложил писанину, отсыпал щепоть заварки и с необыкновенным удовольствием весь чайник истребил за один присест. Потом вытянул из пачки «Прибоя» папироску,
Ничего!
Особенно согревало Антон Ильича то, что жить он будет сам по себе, на отшибе от начальства и людей.
Нелюдим был нравом Антон Ильич.
На войну попал он деревенским малым, неуклюжим, но головастым. Саперное дело пришлось ему по нутру. Мало-помалу стали поручать рядовому Галкину рискованные операции, и он хватал отличие за отличием; тут-то и назначили его отделенным. Дело саперное известное: ошибиться можно только один раз. Вышла и у Антон Ильича история. Правда, смерть в тот раз обошла его, но получил он жестокую контузию, а когда пришел в себя в госпитале, не мог вспомнить, в каком месте и при каких обстоятельствах это случилось. Мелькали перед ним порой какие-то людские тени, обрывки разговоров, какая-то девушка виделась во сне, но черты ее расплывались, имени ее он никак не мог припомнить. Часто страдал он смертельными головными болями, кошмары мучили его по ночам. Вставал и стряхивал с себя все это неясное, мерцавшее — до следующих видений.
Выздоровел Антон Ильич. Назначили его в другую часть. После войны домой на побывку не поехал. Родители умерли, село фашисты спалили дотла за укрывательство партизан. Кто побойчей, успел смотаться к ним же, к партизанам. Остальных увезли в Германию, там они и погибли — в душегубках или на каторжных работах.
Еще год тянул Антон Ильич солдатскую лямку на Дальнем Востоке: туда перебросили его часть; воевали с японцами. Там он остался на сверхсрочную. Контузия частенько давала знать о себе. Стал он раздражителен, дерзок с командованием, грубоват с людьми; одним словом, испортился у него характер. Тут сменили командование частью, Антон Ильич не поладил с ним и уволился по чистой из воинства с тремя орденами, множеством медалей и благодарностей Верховного Главнокомандующего.
Некоторое время Антон Ильич маялся в том городе, где была расквартирована его часть, и все скучнее и скучнее ему жилось, свет белый ему не мил, смертная тоска одолевала. С людьми он сходился туго, друзей-приятелей из-за вздорного своего нрава порастерял; на молодежь, что резвилась, словно полугодовалые телята, смотрел угрюмо: «Бесятся!»
Распродал Антон Ильич вещи и убрался из тех мест — поехал в серединные русские области с намерением осесть на Брянщине, откуда был родом; искать работу поехал.
В городе. В любом.
Тут-то и вышел случай, приведший его в избушку обходчика.
На той станции, где Антон Ильич теперь числился служащим, выскочил он из поезда купить чего-нибудь из съестного. Замешкался у киоска, а поезд ушел. Антон Ильич побрел к начальнику станции, ругмя себя ругая. Начальник успокоил его. Вещички снимут на следующей станции, пусть товарищ не беспокоится, дал бы список, что осталось в вагоне, он тотчас позвонит соседу, чтобы все в исправности было извлечено и ожидало бы владельца. А прибудет он с семнадцатичасовым почтовым.
До семнадцати времени оставалось много. На станции ни души, дел у начальника никаких: курьерские и скорые поезда здесь не останавливались. Он и рад-радешенек отвести душу со свежим человеком.
Разговорились до того, что в маленьком начальниковом кабинете хоть топор вешай от табачного дыма. Антон-то Ильич не больно словоохотлив, но приличию и его не учить стать. Тем более начальник так душевно отнесся к его беде.
Рассказал о себе накоротке.
Начальник развеселился.
— Ну, ты скажи! Я ведь тоже сапером воевал. В сорок третьем под Котельниковом напхнулся на мину, сработала, окаянная, правой ноги как не бывало.
Только теперь Антон Ильич заметил, что начальник крепко припадает на правую ногу.
Пожалел.
Начальник расчувствовался от воспоминаний, позвал собрата по солдатчине к обеду домой. Жил он очень прилично: во всем угадывался достаток. Почему-то не слишком надежным показался Петр Семенович Антон Ильичу. Может быть, его смущали сытые глаза начальника.
Выпили.
И начал Петр Семенович уговаривать нежданного гостя выручить его, заменить старика обходчика. Того самого, кого потом увезли на дрезине.
— Ну, чего тебе мотаться, Антоша? — раздавался в горнице жидковатый голос начальника. — А тут разлюбезное дело. Сам себе хозяин — раз. Укос на твоем участке богатый — два. Хочешь — продавай сено, хочешь — купи коровенку, все-таки живая душа, да и прибыльная. Сам молоком обеспечен по горлышко, на сдачу останется, опять же денежки в карман. Жалованье, конечно, не ахти какое — не совру, да ведь, надо думать, не «порожняком» едешь с Дальнего Востока.
Антон Ильич признался — накопил кое-что. Тысчонки две с половиной забиты в аккредитив: про черный день.
— Ну и преотлично, — разошелся начальник. — Домишко беру на себя. Загадила его старая скважина. Заеду, бывало, к нему, так и дыхнет мерзостью. А уж сквалыга был! Картошки на огороде мешков восемь накапывал. Попросишь в долг, откажет, с места не сойдя. Ну и гниет.
Выпили.
— Поблизости от моего участка деревень, должно быть, хватает? — спросил Антон Ильич. Меньше всего прельщало его многолюдство.
— Да нет. Тут немец все под метлу истребил. И наш вокзал заново лет пятнадцать назад отстроен, точно не знаю, я сам здесь седьмой год. По левую руку от линии, километрах в восемнадцати, совхоз «Первомай», по правую — сахарный завод, и до него километров двадцать. Были тут, рассказывали мне, колхозы — с землей их сровнял фашист. Говорят, в сорок третьем как раз на твоем участке шел бой неслыханный. Впрочем, может, врут, от тогдашнего населения почти никого не осталось… Так что в этом смысле, Антоша, нашему брату не разгуляться. Но девки из совхоза работают на линии. Как заведешь корову, так и женка набежит.
Хохотнул.
— Что ты, Петр Семенович, — отмахнулся Антон Ильич. — Мне на девок и глядеть-то противно.
— Отчего ж? Есть в совхозе девчонки — закачаешься. Особенно одна, Перевалова. У-ух девка!
Противно стало Антон Ильичу от этих слов, но сдержался. Еще по единой опрокинули, еще по папироске выкурили.
— Ну, как решаешь, Антоша?
Антон Ильич поскреб в затылке. Действительно, чего мотаться? В городе с жильем сейчас туговато… И специальности никакой. Все знает, все умеет — понемножку. Рос не на барском дворе, у отца-плотника кое-чему научился, да и то полузабыл.