Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
Шрифт:
— Это значит, четыре часа отгрохал?
— Ты уж лучше не вспоминай, — остановил Антон Ильича начальник. — Ну-ка, Любовь Митревна, хлебни беленькой.
Люба отпила крошечный глоточек, закашлялась, рассмеялась.
— Да ну ее! — И отпихнула чашку с водкой.
В жар бросило Антон Ильича. «Видел я ее! Господи помилуй, да видел же… И как она чашку отпихивала…»
Петр Семенович опорожнил Любину чашку, легонько похлопал девушку по спине.
— Красавица девка, Антоша,
— Незамужняя, выходит? — мимоходом осведомился Антон Ильич.
— Переборчива очень. — Петр Семенович подмигнул Любе. — Толкутся возле нее парни, будто мошкара в теплый вечер. Люба на ту мошкару платочком махнет, она и разлетится. Страдают из-за нее парни.
— Нужны они мне! — небрежно обронила Люба и вздернула носик. Вот единственное, что портило ее лицо, — нос. Был он приплюснут у самой переносицы, и ноздри удались чуть шире, чем надо бы.
— Вот в том и вопрос, кто тебе нужен — Петр Семенович уже клевал носом.
Смолчала.
— Ну что ж, пора нам. — Петр Семенович доел ветчину, хотя и без того в животе у него явственно бурчало. — Все потребное для ремонта мы перетащили в сарай для дров, Антоша. А завтра пришлю Любовь Митревну пораньше. — И раззевался, раззевался. — Ух, в сон клонит.
— Я в обход в шесть ухожу.
— Ну, так к девяти и жди. — Петр Семенович снял с гвоздя полушубок. — Поехали.
— Ты на станции оставишь ее ночевать?
— Нет, зачем? — вступила в разговор Люба. — Я в совхоз.
— Пешком? Восемнадцать километров, на ночь глядя?
— Да я привыкла.
— Ноги-то у нее целехоньки, — усмехнулся Петр Семенович, впрочем не слишком весело.
— Пустое, — взбунтовался Антон Ильич, отбирая у Любы ватник. — Поживет здесь, пока не окончит ремонт.
— Да как же вы тут… вдвоем? — Петр Семенович хихикнул.
— Господи, да неужели обижу! Да господи! — вырвалось с чувством у Антон Ильича. — Да она мне почти во внучки…
— Постель-то одна! — Было ясно, что Петру Семеновичу не хотелось оставлять Любу у обходчика.
— Да я на полу. То ли бывало на войне.
— Ну, это уж пускай решит Любовь Митревна, — сердито сказал Петр Семенович.
— Вон сиверко поднялся, метели жди к ночи, куда ж вам, Любовь Митревна? — жалобно взывал к девушке Антон Ильич. — Да вы, ради бога, не подумайте чего-нибудь такого…
— А я и не думаю!
Согласилась.
— Только передайте бабуне, Петр Семенович, прислала бы с оказией постель, бельишко, еще кое-что. Да я лучше записку…
Пока Люба занималась письмом, Петр Семенович поманил за собой Антон Ильича. Тот накинул новехонький полушубок — от него чудесно пахло овечьим загоном — и вышел следом за начальником.
— Ты, браток, — увещевал тот обходчика, — обрати внимание на свои обмороки. Ляпнешься, говорю, пропадешь…
— Ничем мне доктора не помогли и не помогут, у скольких перебывал, — мрачно сказал Антон Ильич.
— Ох, нужна тебе баба, приятель, ох, нужна.
Антон Ильич переминался с ноги на ногу, сгребая валенками снег.
— Если не годен, скажи напрямик. Зачем мне тебя подводить? Сказать бы наперед, да как-то из головы вылетело, ты уж прости.
— Ну, сделанного не воротишь, — неопределенно выразился Петр Семенович. — Надо быть, на воздухе пройдет. Это преотлично, что ты все время на воздухе. Он все болезни лечит. А хозяйку заводи обязательно.
— Неохота. Привык бобылем.
Люба вышла.
— Секретничаете? — И передала Петру Семеновичу записку. — Пишу бабуне, на неделю задержусь. Да вы не беспокойтесь, Антон Ильич, я в общем-то тихоня. — Слепила снежок, бросила в ветлу, не попала. Рассмеялась невесть чему и ушла.
— Вот бы тебе ее, а? — вкрадчиво сказал Петр Семенович.
— Попал пальцем в небо. Ей двадцать четыре, мне почти в половинку больше.
— Смотри, не зевни. Хапнут девку, глазом моргнуть не успеешь.
Отбыл.
Заснули поздно. Антон Ильич незаметно для самого себя разговорился и все Любе выложил: про службу в армии, про фронтовые разные истории и как попал в эти края. А Люба рассказала, что живет она с бабуней, родители-то померли, когда было Любе четыре года. Бабуня у нее добрая, ласковая, девяносто три ей, а еще дровишки колет, хотя и скрючена всякими напастями в три погибели.
Говорила Люба, говорила, ходики знай похрипывают, да и засопела: тихо-тихо.
Антон Ильичу не спалось. Раздражала мышиная возня под полом, грохотанье товарных составов. И все думалось ему: «Где я ее видел?» Видеть он Любу не мог, но твердо знал, что видел, только когда и где и какое она отношение к нему имела?
Наваждение!
Приснилась ему Люба, но лицо ее было похоже на чье-то другое, очень похоже, и называл он ее Людой и любил — во сне…
Утром, как всегда после вьюги, солнце так и брызнуло в окна одинокого домика у железнодорожного полотна. Антон Ильич встал, осторожно оделся. Люба, свернувшись калачиком, даже не шевельнулась. Долго он смотрел на чистый девичий лоб, на золотистые волосы, разметанные на подушке, на длинные, как крылья пташки, смежившиеся ресницы, на мерно вздымающуюся грудь… Что-то заклокотало у него в горле…