Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
Шрифт:
Поспешно вышел.
Метель лохматыми своими лапами словно бы надраила за ночь небеса, — были они такими нестерпимо синими, что дух захватило у Антон Ильича. И снова подернуло легкой синевой, исполосовало длинными, резкими тенями. И ветла, проснувшаяся после зимнего оцепенения, не показалась ему убогой. Одним словом — весна!
Он отмахал три километра на юг, вернулся, заглянул в окошко: тихо. Люба, должно быть, еще спала. Быстро обследовал северный участок и поспешил обратно: ноги словно бы сами подгоняли себя.
В
Антон Ильич слушал, не открывая двери.
Голос у Любы был глубокий, грудной.
…по людям ходила, Где качала я детей, Где коров доила…пела Люба.
Хороша я, хороша, Да плохо одета, Никто замуж не берет Девушку за это…И такая тоска слышалась в этих словах — захолонуло у Антон Ильича сердце.
Пойду с горя в монастырь, Слезами зальюся, Пред иконою святой Богу помолюся…Стародавняя была эта песня, еще в детстве слышал ее Антон Ильич. Теперь забыта, как забыто горе иных сирот, «по людям» ходивших.
Вошел он. Люба хозяйничала у стола.
— Складно у вас получается, Любовь Митревна. Доброе утречко. Матушка, помнится, все ее пела. Бедно мы жили. И по людям ходила матушка.
— Бабуня тоже, — чуть порозовев от похвалы, сказала Люба. — Ой, да вы испачкали полушубок. — Окунула в кипящую воду тряпицу, смыла пятнышко. — А то на самом видном месте. Садитесь, голодны, должно быть.
Оладьи, жаренные на постном масле, горкой возвышались на столе.
— Добрый аппетит у вас?
— Не очень. Все на сухомятку эти недели. А тут эк раздолье! Хозяюшка вы, однако. — Антон Ильич сполоснул руки и лицо у рукомойника и только тогда заметил эту хозяйственную вещь. — Где раздобыли?
— А зачем вы меня на «вы»? Мне неудобно даже, — просто заметила Люба. — А рукомойник нашла в чулане. Барахла там!..
— Это уж известно. Нужно, не нужно человеку, всяку дрянь в свою нору тащит. Сгодится, мол.
Посмеялись.
— А сама-то, сама-то что ж? — заторопился Антон Ильич, пододвигая к столу расшатанную табуретку. — Я, пожалуй, действительно тебя по-свойски…
— Давно бы.
— Садись, что ж ты?
— Да я поела. А вот и чай. Как оладушки?
— Спрашивай!
— Бабуня научила. Мастерица она. Щи готовит — объешься.
Присела.
— За компанию хоть один оладышек.
Люба потыкала в тарелке вилкой и побежала к чайнику.
— Ты ровно птичка по зернышку клюешь. За фигуру тебе беспокоиться рановато.
— Все-таки, — Люба пококетничала перед осколком зеркала над рукомойником.
«Где она его раздобыла? Надо быть, тоже в чулане… Запасливый был старикашка!»
— Когда начнем? — хлебнув чаю, спросила Люба.
— Чего?
— Малярничать?
— А чего спешить? — Неделя пройдет-пробежит быстро, да только он и видел Любу. У Антон Ильича запершило в горле. Он и сам не понимал, с чего омрачилась его душа. Ведь когда ехал сюда, об одном мечтал — лишь бы от людей подальше.
— Как чего спешить? У меня в совхозе много дел, в других местах работа… И личных дел хватает.
— Работа не медведь, — попробовал пошутить Антон Ильич.
— Стесню вас.
— Это ты из головы выбрось. Если, конечно, у тебя в совхозе какие-нибудь особые интересы. — Это прозвучало как намек.
— Нет, тех интересов у меня пока нет. Тут совсем другое. — Люба убирала со стола посуду, Антон Ильич курил, следя за каждым ее движением. — Я ведь нелюдимка, так меня и заклеймили. — Звонко рассмеялась. — Бабуня все пристает: вылезла бы из совхоза, побыла бы на людях, себя показала, на человечество посмотрела. — Люба фыркнула. — Все старается замуж меня…
«Старая карга!» — едва не вырвалось у Антон Ильича вслух.
— Что ж ты не слушаешься бабушку? — наигранно строго сказал он.
— Послушалась. Послушалась на свою беду. Ухаживал за мной председатель нашего рабочкома. — Люба поджала губы, и сразу что-то взрослое появилось в выражении ее лица. — Два года с ним мучилась, с пьяницей.
— Давно это было?
— Девчонкой выскочила. Девятнадцати не было.
— Без деточек обошлось? — Что-то остро кольнуло сердце. «Вот еще новость! — сказал себе Антон Ильич. — Мне-то что до ее дел!»
— Слава богу.
— Обожглась, значит.
— Да еще как!
Ходики знай похрипывают.
— Теперь надолго, — сказала Люба с тем же серьезным выражением. — Хлебнула досыта замужества.
Вздохнул Антон Ильич, поднялся.
— Вы куда?
— Займусь штакетником до обхода. — И быстро вышел, чтобы не видеть этих глаз с поволокой, этой девушки, которую никак не мог представить женщиной; не видеть тени той, другой, что порой являлась ему наяву и в сновидениях.
— А я все-таки начну, — крикнула ему Люба вслед.
Кивнул.
Выйдя на улицу, Антон Ильич воровато вынул из бумажника зеркальце, снял шапку, пригладил волосы, взглянул на свое отображение.
Худощавое, чуть скуластое лицо, побуревшее на ветру. Серые спокойные глаза могли прямо и честно смотреть на людей и на весь мир: не было на совести Антон Ильича ничего такого, что бы он прятал в глубине души. Слабо очерченный подбородок выдавал главную черту его характера: доброту.