Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

д'Аннунцио Габриэле

Андреа Сперелли беспокойным взглядом провожал его до самого порога. Оставшись один, был охвачен ужасным волнением. Комната, обитая темно-красным Дамаском, как комната, в которой отдалась ему Елена два года тому назад, показалась ему теперь трагической и зловещей. Может быть, то были те же самые обои, которые слышали слова Елены:

— Ты мне нравишься! — В открытом шкафу были видны ряды похабных книг, затейливые переплеты с фаллическими символами. На стене висел портрет леди Хисфилд, рядом с копией «Нелли О’Бриене»Джошюа Рейнольдса. Из глубины полотна, обе женщины смотрели с тем же проницательным напряжением, с тем же жаром страсти, с тем же огнем чувственного желания, с тем же волшебным красноречием,

у обеих был двусмысленный и загадочный рот Сивиллы, рот неутомимых и неумолимых пожирательниц душ, как у обеих же был мраморный, непорочный, сверкающий неизменной чистотой лоб. Бедный Реджгрэв! — сказал лорд Хисфилд, возвращаясь с папкой рисунков в руках. — Без сомнения, он был гений. Никакой эротической фантазии не превзойти его. Смотрите!.. Смотрите!.. Какой стиль! Ни один художник, думается мне, не приближается в изучении человеческой физиономии к той же глубине и остроте, каких достиг этот Реджгрэв в изучении фаллоса.Взгляните!

Он удалился на мгновение, чтобы закрыть дверь. Потом вернулся к столу у окна, и стал перелистывать собрание, перед Сперелли, не переставая говорить, указывая заостренным, как оружие, обезьяньим ногтем на подробности каждой фигуры.

Он говорил, придавая началу каждой фразы вопросительный оттенок, а каждому заключению — ровный, приторный каданс. Иные слова резали ухо Андреа, как резкий звук железного скребка, как скрип стального клинка о стекло.

А рисунки покойного Фрэнсиса Реджгрэва мелькали перед глазами.

Были чудовищны: казались видением терзаемого эротоманией могильщика, развертывались, как страшная пляска смерти и Приана, изображали сто видоизменений одного мотива, сто эпизодов одной драмы. И действующих лиц было двое: Приап и скелет, phallus и rictus.

— А вот это — высшая страница, — воскликнул маркиз Эджкемб, показывая последний рисунок, на который сквозь окно падала в это мгновение слабая улыбка солнца.

И, действительно, это была композиция чрезвычайной фантастической силы: пляска женских скелетов в ночном небе, в сопровождении бичующей Смерти. По бесстыдному лику луны пробегало черное, чудовищное облако, нарисованное с силой и мастерством, достойными карандаша Окусаи, поза мрачной корифеи, выражение ее черепа с пустыми глазницами, отличались поразительной живостью, живою реальностью, каких, в изображении Смерти, не достиг ни один другой художник, и вся эта комическая вакханалия вывихнутых скелетов в распущенных юбках, под угрозой хлыста, обнаруживала ужасающую лихорадочную дрожь, овладевшую рукой рисовальщика, овладевшее его мозгом ужасающее безумие.

— А вот книга, вдохновившая Фрэнсиса Реджгрэва на это беспримерное произведение. Великая книга!.. Редчайшая из редчайших. Вам не известен Даниэль Маклизиус?

Лорд Хисфилд протянул Сперелли трактат «О любовном бичевании».Распространяясь о жестоких наслаждениях, он все больше распалялся. Плешивые виски начинали краснеть, жилы на лбу надувались, и его несколько искаженный рот ежеминутно морщился. А руки, ненавистные руки, жестикулировали короткими, но возбужденными жестами, тогда как локти оставались неподвижными, неподвижностью паралитика. В нем, без покрывала, просыпалось нечистое, мерзостное, жестокое животное. В воображении Сперелли всплывали все ужасы английского распутства: подвиги Черной Армии, Black Army, на лондонских тротуарах, бешеная охота на «зеленых дев», публичные дома Вест-Энда и Халфузн Стрита, пышные палаты Анны Роземберг, Джеффери, потайные комнаты с мягкой обивкой от пола до потолка, где заглушаются резкие крики, вырванные у жертвы пыткой…

— Мемпс! А, Мемпс! Вы — одни?

То был голос Елены. Она тихо постучалась, в одну из дверей.

— Мемпс!

Андреа вздрогнул: вся кровь заволокла ему глаза, зажгла лоб, наполнила шумом уши, как если бы внезапное головокружение

должно было охватить его. Грубый порыв встревожил его, как бы при свете молнии, в его душе мелькнул развратный образ, его мозг сумрачно пронзила преступная мысль, на один миг его взволновала какая-то кровожадная похоть. Среди волнения, вызванного этими книгами, этими фигурами, словами этого человека, из темных глубин его существа снова вырвался тот же инстинктивный порыв, который он уже испытал когда-то, на скаковом кругу, после победы над Рутоло, среди острых испарений лошади. Призрак любовного преступления смутил его и исчез, мимолетнейший, как вспышка молнии: убить этого человека, завладеть этой женщиной силой, утолить таким путем ужасную плотскую жажду, потом убить себя.

— Я не один, — сказал муж, не открывая двери. — Через несколько минут я приведу в гостиную графа Сперелли, он здесь.

Он поставил в шкаф трактат Даниила Маклизиуса, запер папку с рисунками Фрэнсиса Реджгрэва и унес ее в соседнюю комнату.

Андреа отдал бы что угодно, лишь бы избавиться от ожидавшей его пытки, и в то же время эта пытка влекла его. И его взгляд, еще раз, устремился вверх на красную стену, на темную картину, где сверкало бескровное лицо Елены с пристальными глазами, с ее ртом Сивиллы. От этой повелительной неподвижности исходило острое и постоянное очарование. Эта единственная бледность трагически господствовала над всей красной тенью комнаты. И, лишний раз, он почувствовал, что его печальная страсть неизлечима.

Его охватило отчаянное беспокойство. — Стало быть, он никогда больше не будет обладать этим телом? Стало быть, она решила не сдаваться? И ему вечно придется носить в себе огонь неудовлетворенного желания? — Вызванное в нем книгами лорда Хисфилда возбуждение ожесточало боль, разжигало жар. В его душе проносился смутный вихрь эротических образов: нагота Елены вплеталась в группы позорных виньеток Коини, принимала уже знакомые по минувшей любви сладострастные позы, выгибалась в новых позах, отдавалась животному разврату мужа. Ужасно! Ужасно!

— Хотите пройдем туда? — спросил маркиз, появляясь на пороге, придя в себя и спокойный. — Стало быть, вы сделаете рисунки для застежек к моему Гервецию?

Андреа ответил:

— Попытаюсь.

Он не мог подавить внутренней дрожи. В гостиной, Елена смотрела на него с любопытством, с раздражающей улыбкой.

— Что вы там делали? — спросила она его, продолжая улыбаться по-прежнему.

— Ваш супруг показывал мне драгоценности.

— Ах!

У нее был язвительный рот, насмешливый вид, явное издевательство в голосе. Уселась на широкий диван, покрытый бухарским ковром, с бледными подушками и с пальмами из тусклого золота на подушках. Сидела в расслабленной позе, смотря на Андреа из-под соблазнительных ресниц, этими глазами, которые, казалось, были залиты каким-то чистейшим и нежнейшим маслом. И стала говорить о светских вещах, но таким голосом, который проникал в сокровеннейшие тайники души, как невидимый огонь.

Два или три раза Андреа поймал устремленный на жену блестящий взгляд лорда Хисфилда: взгляд, где, казалось, был избыток всей только что смешавшейся грязи и низости. Почти при каждой фразе, Елена смеялась язвительным смехом, с какой-то странной легкостью, не смущенной желанием этих двух мужчин, только что воспламенившихся от вида развратных книг. И, при свете молнии, преступная мысль еще раз пронеслась в душе Андреа. Он дрожал всем телом.

Когда лорд Хисфилд встал и ушел, то, хриплым голосом, схватив ее за кисть руки, придвигаясь к ней настолько, что обдавал ее бурным дыханием, он сказал:

— Я теряю рассудок… Я схожу с ума… Ты мне нужна, Елена… Я хочу тебя…

Гордым движением, она освободила руку. Потом, с ужасной холодностью, сказала:

— Я попрошу моего мужа дать вам двадцать франков. Уйдя отсюда, вы будете иметь возможность утолить свой жар.

Сперелли вскочил на ноги, посинев. Возвращаясь, лорд Хисфилд спросил: