Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
Мы уже подходили к бане, когда навстречу нам из переулка неожиданно выкатила легковая машина, пронеслась мимо, но тотчас же и остановилась. Из машины легко выскочил высокий человек в светло-сером плаще-пыльнике и окликнул Нечаенко. Это был Рудин. Я узнал его, хоть видел только один раз мельком. До сих пор мне никак не удавалось встретиться с ним — то он был занят в горкоме и принять меня не мог, то носился по району и его нельзя было настигнуть. Сейчас, как оказалось. Рудин ехал через «Крутую Марию» в город.
— Да вот увидел хозяев, — шутливо объяснил он, — неудобно, по вашей земле еду, надо поклониться!
Он был, как всегда, без кепки. Сентябрьский ветерок раздувал его пышную шевелюру, и, может быть, от этого лицо Рудина показалось мне лицом поэта или артиста.
Нечаенко тут же представил меня.
— A-а! Хорошо, хорошо, что приехали! — торопливой скороговоркой промолвил Рудин, тряся мою руку. — Большие дела, большие дела! Вдохновенные дела, есть о чем писать! Ну, а у вас что нового? — тут же обратился он к Нечаенко.
— Да вот только что Воронько новый рекорд поставил, — указывая на Андрея, ответил парторг.
— Да? Сколько? — живо заинтересовался Рудин.
— Сто восемьдесят тонн.
Мне показалось, что эта цифра разочаровала Рудина.
— Да-a? Ну, ничего, ничего... — сказал он. — А триста тонн ты мог бы вырубить? — неожиданно опросил он у Воронько.
— Триста? — удивился Андрей.
Но Рудин уже снова обернулся ко мне, он был очень подвижен.
— Вот приглашаю вас через пару деньков на «Красный партизан»! — весело сказал он. — Будет триста тонн у Забары. А? Здорово? Стреляет? То-то! — он засмеялся, похлопал меня по плечу, сел в машину и уехал.
Некоторое время все молчали. Наконец, автомобиль скрылся за терриконом, и пыль улеглась на дороге.
— А я берусь триста тонн дать! — вдруг горячо сказал Виктор. — Вы мне только условия создайте.
— Какие же тебе условия создать? — ласково усмехнулся Нечаенко.
— А прежде всего — лаву спрямить...
— Ну, об этом еще надо подумать, — пробурчал Прокоп Максимович.
— А что тут думать! Раз сказано «триста» — надо триста дать!
— Кем сказано? — спросил Нечаенко.
— Да вот товарищем Рудиным. Разве не слышали?
— Это мы слышали... — сдержанно возразил дядя Прокоп. — Теперь подумать надо.
— Так что же, значит, так и допустим, чтоб соседи наш рекорд побили, нас в хвосте оставили? — запальчиво вскричал Виктор. — Ну, на это моего согласия нет!
— Нехай побьют! — тихо сказал Андрей. — Теперь, видать, дело не в рекордах...
Странный это был разговор для утра после победы! Рекорд еще принадлежал «Крутой Марии», а победители были уже недовольны собой. Беспокойно заглядывали они вперед: ну, а дальше, дальше что? Неужели достигли края? И они мысленно щупали — «край» ли это, и уже смутно чувствовали, что «края» теперь нет и не будет, хотя каждый из них искал «край» я своих горизонтах и пределах: Виктор в границах лавы, дядя Прокоп и Андрей в пределах участка, а может, уж и шахты, Нечаенко... Но Нечаенко, как показалось мне, смотрел совсем далеко вперед, дальше, чем я и остальные.
— Я ж не о себе забочусь, — обиженно сказал Виктор. — Ну, нехай не я. Пускай Андрей, как парторг, триста тонн вырубит. Мне только чтоб слава за нашей шахтой осталась.
— Слава?.. Слава всякая бывает, — насмешливо подхватил Нечаенко. — Видишь, вон терриконик... Пирамида, а? Монумент! Ишь, как горделиво возвышается над всеми! Можно подумать, что именно в нем вся слава «Крутой Марии». А что он в сущности такое? Свалка пустой породы, не больше. И пользы от него никакой, только пыль по поселку... А уголь, который вырубил ночью Андрей, — неожиданно горячо, даже взволнованно продолжал Нечаенко, — не сложат в пирамиду, нет! Его завтра же в толках сожгут, без остатка. И следа не останется! Зато даст этот уголь тепло и свет людям. И люди добрым словом помянут забойщика, который этот уголь добыл. Да и Сережа в газетах об этом забойщике напишет! — вдруг весело закончил он. — Напишешь, Сергей?
— Напишу... — сказал я.
— Ну, вот и слава...
Говорят, любопытство — добродетель журналиста. Может быть, что-то и тянуло меня к этим славным хлопцам? Странным образом скрестились наши дороги; случилось так, что пять лет назад я встретил этих ребят в час их позора, сейчас видел в дни славы. Может быть, просто хотелось поглядеть, что же станется с ними дальше? Но я уже сам чувствовал, что тут не только любопытство, а журналистика здесь ни при чем. Из любопытства не станешь болеть душою за малознакомого человека. А я уж болел за этих ребят. Нет, это не просто любопытство; тут был кровный интерес современника к своим современникам; в таких-то ребятах, как эти, и зрело будущее родины, хоть сами герои, с головой захваченные делами сегодняшнего дня, может быть, и не думали об этом...
Они были еще в самом начале своего пути, в дороге, в походе, в движении, и заботы у них были дорожные, путевые, и цели им виднелись только самые ближние, зато, достигнув их, они тут же открывали новые цели, и, не отдохнув, устремлялись к ним. И их прямые вожаки — Нечаенки, Светличные — тоже были еще очень молоды и неопытны, они сами находились в пути, они сами росли от привала к привалу, и хотя заглядывали они за горизонт дальше, чем люди, ведомые ими, но и они, разумеется, не могли проникнуть мысленным взором в грядущее.
В те дни мы особенно близко сошлись и сдружились с Николаем Нечаенко. Мы были ровесники, люди одного поколения, схожей судьбы. У нас быстро нашлись общие знакомые, даже общие воспоминания. Оказалось, что мы не раз бывали вместе на съездах, слетах или конференциях. Странно, что мы не встретились и не подружились раньше. Впрочем, вряд ли в толчее заседаний смогли бы мы сдружиться так, как сдружились здесь, в эти горячие дни на «Крутой Марии».
Самая крепкая, надежная дружба завязывается там, где люди находятся в состоянии наивысшего напряжения своих человеческих качеств, — на фронте, на зимовке в Арктике, в далеком плавании, в острой политической борьбе или, как здесь, в дни накаленного трудового подъема. Тут весь человек виден. Ясно, кто враг и кто преданный друг. Именно сейчас Нечаенко и раскрылся передо мной во всей красоте своей души, неугомонный, нетерпеливый, верный в своем отношении к делу и в своем отношении к людям — порой резком, крутом, но всегда прямом и откровенном. Как и Светличный, он был требователен, но он был гибче и мягче прямолинейного Светличного; он умел понимать человеческие слабости и даже прощать их. Он даже любил возиться с людьми проштрафившимися и отсталыми; и если вытягивал их — этим гордился больше всего. Словом, он был настоящий парторг, то есть партийный организатор масс, с врожденным талантом руководителя, и поэтому меня несказанно удивили мечты Нечаенко, которыми он как-то поделился со мной.
У нас шел разговор об учебе, — я знал, что Нечаенко рвется в институт.
— В комвуз, конечно? — понимающе спросил я.
Но он ответил:
— Нет, почему же? Я хотел бы стать инженером.
— Горняком?
— Нет, не совсем... — засмеялся он.
И тут уж я ничего не понял. А он, хитро прищурившись, смотрел на меня.
— Я, видишь ли, хотел бы строить машины... — сказал он. — Потихоньку-то я готовлюсь, скрывать не буду, да вот черчение — слабость моя...
Но тут нас прервал телефонный звонок. Звонил Дед. У Нечаенко с ним были сложные и трудные взаимоотношения; они любили друг друга, а сговориться не могли.