Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
Нечаенко прислушался. На шахте в «сферу влияния» парторга все входит: и пекарня, и баня, и магазины, и жилищные дела поселка, и ясли, и стадион...
— Вот что, голубушка, — сказал он Авдотье Филипповне, когда та выкричалась, — критикуешь ты хорошо. А теперь возьмись-ка да пособи делу!..
— Да чем же я-то могу пособить? — удивилась она.
— А всем. Ты женщина дотошная, зубастая. Вот мы тебе и поручим смотреть за пекарней да за магазинами. Словом, введем тебя в совет жен. А?
— А что ж? — вызывающе ответила Авдотья Филипповна и оглянулась на притихших вокруг нее баб. — А не боюсь! Давай!
Теперь
Или Макагон, десятник движения... Он давно числился сочувствующим партии, но никто не слышал его голоса ни на партийных, ни на рабочих собраниях, ни в нарядной, ни на участке. Нечаенко приметил это. И однажды, в шахте, в час, когда из-за откатки весь участок стоял, тихонько отозвал Макагона в сторонку.
— Вы, товарищ Макагон, кажется, сочувствующий партии?
— Сочувствующий, — охотно, даже гордо отозвался Макагон.
— А в чем же оно выражается, ваше сочувствие партии? А?
Десятник опешил.
— Я спрашиваю, в чем же оно, ваше сочувствие партии? — спокойно повторил Нечаенко и указал на забурившиеся вагонетки, вокруг которых, ругаясь и пыхтя, бились люди...
— Так что же я-то могу? — жалобно пробормотал Макагон. — Я тут человек махонький...
— Маленький? — воскликнул Нечаенко. — Да какой же вы маленький! Знаете что? — предложил он. — Заходите-ка ко мне завтра в шахтпартком, потолкуем...
Макагон зашел. Потом — еще и еще раз... Однажды принес какую-то тетрадку: «так, просто некоторые мысли относительно откатки», — сконфуженно объяснил он, доставая из футляра очки. Потом с этими «мыслями» несмело выступил на собрании. А затем пришел, наконец, и день, которого Нечаенко давно ждал. Словно невзначай, в конце беседы, уже поднявшись, чтоб уйти. Макагон попросил:
— А не дашь ли мне, Николай Остапович, Устав партии почитать? А? Я верну, не сомневайся...
Устав партии можно достать в любой библиотеке; для этого не надо обращаться к парторгу. Но Нечаенко знал, зачем именно к нему отнесся с этой просьбой Макагон и что эта просьба значила. Человек не брошюру просил, человек спрашивал: ну как, можно, пора? Достоин? Конфузу не будет? И брошюрку с Уставом надо вручить ему так, чтоб он понял: можно, дерзай. Надо затем поговорить с ним. Надо помочь ему поручителей найти. Может быть, самому поручиться.
У Нечаенко на «Крутой Марии» уже немало было таких «крестников». Конечно, не партийное это слово «крестник», но другого Нечаенко придумать не мог. А сколько таких крестников вообще в жизни Николая Нечаенко! И в деревне и на транспорте — всюду, где он жил и работал. Они небось и сейчас вспоминают его: поручитель, как и первый секретарь ячейки, не забывается никогда!
Эта мысль была приятна Нечаенко. На его губах появилась светлая, добрая улыбка: он думал о своих крестниках. Подошел к окну, стал смотреть на темную улицу... Заметили ли вы, как трудно мечтать, глядя в глухую стену? Невольно тянет к окну. У окна мечтается легче, даже если за стеклами тоже глухая стена тьмы или дождя. Но в этой тьме легко угадываются поселок, дороги, жизнь да люди... И Нечаенко вдруг вспомнил Андрея Воронько. Почему-то именно его.
Андрей не был его крестником. Когда Нечаенко приехал на «Крутую Марию», Андрей уже был коммунистом. Другие Нечаенки воспитали Андрея Воронько; их было много; и первый пионервожатый Андрея в Чибиряках, и тот комсомолец-учитель, который научил его петь «Бандьера росса», и Пащенко, и беспощадный Светличный, представитель партийного ядра в комсомоле, и дядя Прокоп, старая гвардия, и Ворожцов... Все они трудились над воспитанием Андрея, как и его сверстники, а потом передали его с рук на руки Николаю Нечаенко. Когда Нечаенко принимал у прежнего секретаря дела, он не папки с бумагами принимал, не несгораемый шкаф, не эти стены — он взял на свои плечи и на свою душу заботу о людях «Крутой Марии»» а стало быть, и об Андрее Воронько. «Ну и что же я сделал для него? — строго спросил себя Нечаенко. — Чем ему помог? Двинул ли дальше? А ведь это парень больших, очень больших возможностей. Это я Журавлев уже приметил. Да если с ним поработать всерьез, подучить его, так он... он очень скоро сможет и заменить меня», — неожиданно подумал он и даже остановился.
В эту минуту и вошел, легкий на помине, Андрей Воронько.
Андрей был взволнован чем-то, но Нечаенко не сразу это заметил, радуясь, что он пришел, и именно теперь пришел, в ту минуту, когда он о нем думал.
— Что же ты на пороге-то топчешься? — говорил он. — Проходи, проходи!.. Нисколько не помешал, напротив... Садись!..
Андрей молча прошел к столу, молча, сжав кепку в кулаке, сел, и только теперь, внимательно вглядевшись в него, понял Нечаенко. что Андрей пришел к нему не зря.
— Что у тебя? — тихо спросил он.
Андреи не сразу ответил. Его глаза, как всегда, когда он бывал непокоен, совсем сузились и потухли, они спрятались и прикрылись насупленными бровями — ничего нельзя было ни увидеть, ни тем более прочитать в них. Нечаенко не торопил с ответом.
— Николай Остапович! — наконец, негромко сказал Андрей. — Я сейчас на «Красном партизане» был...
— Вот как? Зачем?
— А так... — словно нехотя отозвался Воронько.
— Ну и что ж там хорошего, на «Красном партизане»?
— Хорошего мало...
— Зачем же ходил?
Андрей опять не сразу ответил. Мял кепку в руке. Нечаенко осторожно следил за ним, еще не понимая причин его волнения.
— Сегодня Забара триста тонн вырубил... — не сказал, а скорее выдохнул Андрей.
— A-а, слышал! Ну и что же? — улыбнулся Нечаенко. — Обидно тебе?
— Почему обидно? — удивился Андрей.
— Ну, рекорд твой побит.
— А, это? Это пускай! — махнул он рукой.
— Так в чем же дело тогда? — сдержанно спросил Нечаенко. Он был терпелив. Да и по опыту знал, что Воронько торопить не следует.
— Я там с народом толковал, — сказал Андрей, — со знакомыми. С самим Забарой, правда, поговорить не пришлось. Его товарищ Рудин сразу с собой увез.
— Ну и что ж народ говорит?
Разно...
— А все-таки?
— А что тут говорить? — пожал плечами Андрей. — Суточный план шахты — восемьсот. Ежедневно давали семьсот тридцать — семьсот семьдесят. А по случаю рекорда вместе с Забарой угля дали всего шестьсот. Рекорд есть, а угля нет! Как же это понимать, Николай Остапович? — спросил он и, впервые за всю беседу, поднял на Нечаенко глаза — неожиданно большие и странно печальные.