Собрание сочинений в четырех томах. Том 1
Шрифт:
Кожух слушал и тот и другой разговор, и словами и за словами, и с всё так же сощуренными глазками прислушивался к темноте за окнами — ждал.
И дождался.
Среди ночи где-то далеко родился слабый глухой звук. Больше и больше, яснее и яснее; медленно, все нарастая, глухо, тяжело и неуклюже наполнилась ночь отдававшимся шагом шедших во мраке. Вот шаги докатились до ступеней, на минуту потеряли ритм, расстроились и стали вразбивку, как попало, подыматься на веранду, залили ее, и в смутно озаренную столовую через широко распахнутые, черно глядевшие двери непрерывным потоком полились солдаты. Они всё больше
Солдаты в полумгле откашливаются, сморкаются, сплевывают на пол, затирают ногой, курят цигарки, вонючий дым невидимо расползается над смутной толпой.
— Товарищи!..
Громадная комната, полная людей и полутьмы, налилась тишиной.
— Товарищи!..
Кожух с усилием протискивал сквозь зубы слова:
— Вы, товарищи представители рот, и вы, товарищи командиры, щоб вы знали, в яком мы положении. Сзади город и порт заняты козаками. Красных солдат там оставалось раненых и больных двадцать тысяч, и все двадцать тысяч истреблены козаками по приказанию офицеров; то же готовят и нам. Козаки наседают на наш арьергард в третьей колонне. С правой стороны у нас море, с левой — горы. Промежду ними — диря, мы в дире. Козаки бегут за горами, в ущельях прорываются до нас, а нам отбиваться кажную минуту. Таки будут наседать, пока не уйдем до того миста, где хребет поворачивает от моря, — там горы высоко и широко разляглысь, козакам до нас не добраться. Так дойтить нам коло моря до Туапсе, от сего миста триста верст. Там через горы проведено шоссе, по нем и перевалим опять на Кубань, а там — наши главные силы, наше спасение. Надо идтить з усией силы. Провианту у нас тильки на пять дней, вси подохнем с голоду. Идтить, идтить, идтить, бежать, бегом бежать, ни спаты, ни питы, ни исты, тильки бежать з усией силы — в этом спасение, и пробивать дорогу, колы хтось загородить!..
Он замолчал, не обращая ни на кого внимания.
Стояла тишина в комнате, наполненной людьми и последними тенями догорающего огарка; стояла такая же тишина в громаде ночи за черными окнами и над громадой невидимого и неслышимого моря.
Сотня глаз невидимым, но чувствуемым блеском освещала Кожуха. И опять сквозь стиснутые зубы белела у него слегка пузырившаяся слюна.
— Хлеба и фуража по дороге нэмае, треба бигты бегом до выхода на равнину.
Он опять замолчал, опустив глаза, потом сказал, протискивая:
— Выбирайте соби другого командующего, я слагаю командование.
Огарок догорел, и покрыла ровная темь. Осталась только неподвижная тишина.
— Нету, что ли, больше свечки?
— Есть, — сказал адъютант, чиркая спички, которые то вспыхивали, и тогда выступала сотня глаз, так же неподвижно, не отрываясь, смотревших на Кожуха, то гасли — и все мгновенно тонуло. Наконец тоненькая восковая свечка затеплилась, и это как будто развязало: заговорили, задвигались, опять стали откашливаться, сморкаться, харкать, растирать ногой, оглядываясь друг на друга.
— Товарищ Кожух, — заговорил бригадный голосом, которым как будто никогда не командовал, — мы все понимаем, какие трудности, огромные препятствия у нас на пути. Сзади — гибель, но
— Верно!.. правильно... просим!.. — поспешно откликнулись все командиры.
Сотня блестящих в полутьме солдатских глаз также упорно смотрела на Кожуха.
— Як же вам отказуваться, — сказал командир конного отряда, убедительно сдвигая папаху на самый затылок, так что она почти сваливалась, — як вас выбрала громада.
Блестящими глазами, молча, смотрели солдаты.
Кожух глянул непримиримо из-под все так же насунутого черепа.
— Добре, товарищи. Ставлю одно непременное условие, подпишитесь: хочь трошки неисполнение приказания — расстрел. Подпишитесь.
— Так что ж, мы...
— Да зачем?..
— Да отчего не подписаться...
— Мы и так всегда... — на разные голоса замялись командиры.
— Хлопцы! — железно стискивая челюсти, сказал Кожух, — хлопцы, як вы мозгуете?
— Смерть! — грянула сотня голосов и не поместилась в столовой, — гаркнуло за распахнутыми черными окнами, только никто там не слыхал.
— К расстрелу!.. Мать его так... Хиба ж ему у зубы смотреть, як вин не сполняе приказания... Бей их!
Солдаты, точно обруч расскочился, опять зашевелились, поворачиваясь друг к другу, размахивая руками, сморкаясь, толкая один другого, торопливо докуривая и залавливая ногами цигарки.
Кожух, сжимая челюсти, сказал, втискивая в мозги:
— Кажный, хтось нарушит дисциплину, хочь командир, хочь рядовой, подлежит расстрелу…
— К расстрелу!.. расстрелять сукиных сынов, хочь командир, хочь солдат, одинаково!.. — опять с азартом гаркнула громадная столовая, и опять тесно, — не поместились голоса и вырвались в темноту.
— Добре. Товарищ Иванько, пишите бумажку, нехай подписуются командиры: за самое малое неисполнение приказа али за рассуждение — к расстрелу без суда.
Адъютант достал из кармана обрывок бумажки и, примостившись у самого огарка, стал писать.
— А вы, товарищи, по местам. Объявите в ротах о постановлении: дисциплина — железная, пощады никому...
Солдаты, толпясь, толкаясь и приканчивая цигарки, стали вываливаться на веранду, потом в сад, и голосами их все дальше и дальше оживала темнота.
Над морем стало белеть.
Командиры вдруг почувствовали — с них свалилась тяжесть, все определилось, стало простым, ясным и точным; перекидывались шутками, смеялись, по очереди подходили, подписывались под смертным приговором.
Кожух, с все так же ровно надвинутым на глаза черепом, коротко отдавал приказания, как будто то, что сейчас происходило, не имело никакого отношения к тому важному и большому, что он призван делать.
— Товарищ Востротин, возьмите роту и...
Послышался топот скачущей лошади и прервался у веранды. Слышно, как лошадь — должно быть, ее привязывали — фыркала и громко встряхивалась, звеня стременами.
В смутной мерцающей полумгле показался кубанец в папахе.
— Товарищ Кожух, — проговорил он, — вторая и третья колонны остановились на ночлег в десяти верстах сзади. Командующий приказывает, щоб вы дожидались, як их колонны пидтянутся до вас, щоб вмистях идтить...