Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
— Идтить тебе в солдаты, останусь без работника, никак не обойтиться без третьей лошади. Беспременно надо заработать на лошадь, а сказывают, ноне на шахтах по два с четвертаком дают, недостача народу.
— Работа-то чижолая, — сказала мать так же горестно. Да не договорила, отец прикрикнул.
А работа в шахтах действительно, должно быть, была тяжелая. Когда через два месяца вернулся Иван, Гаврилка ахнул, не узнал брата. От здорового, краснощекого парня остались на ввалившемся скуластом черном лице одни огромные глаза, сверкавшие белыми белками.
Гаврилка не мог оторваться от этих сверкавших огромных белков. С тех пор и началось. Взял уголек, пошел и нарисовал на печке глаза с огромными белками и скошенными зрачками.
— Ты чего это тут!.. — закричала мать, шлепнула полотенцем, — тьфу! — выгнала из хаты и торопливо забелила мелом огромные глаза, которые безустанно следили за ней скошенными зрачками.
Тогда Гаврилка стал рисовать угольком глядящие на всех глаза на белых стенах хаты, снаружи, на дверях, на окнах, на дрожинах дрог, на всех досках, какие попадались во дворе. Отовсюду, куда ни повернись, скосившись, глядели глаза с огромными белками.
Гаврилку гоняли, мать поминутно всюду тряпкой стирала глаза, а отец и Иван трепали за уши. Наконец взбешенный отец так отодрал мальчика, что тот два дня не мог подняться.
И Гаврилка перестал рисовать дома. Зато со всех заборов соседних дворов, с дверей, с ворот, со ставень, скосившись, неподвижно глядели бесчисленные глаза. Глядели глаза и на мельнице с дверей, со сруба, а мельник, выдернув из воза кнут, долго гонялся за Гаврилкой при хохоте и улюлюкании помольщиков.
— Ну, ладно, я ж тебя уважу!
Гаврилка убежал на змеиную лужу, перебил и разогнал змей и целый день, вытаскивая со дна черную грязь, подсушивал, мял и лепил из нее.
А к вечеру помольщики и все проходившие мимо мельницы хватались за бока и покатывались от неудержимого хохота: на плетневом колу у плотины торчала козлиная голова, вылепленная из грязи и как две капли похожая на голову мельника — с бородкой, с белыми глазами, с оттопыренными ушами, да вдобавок рожки торчали.
Выскочил мельник, палкой разбил голову и, весь трясясь, пошел жаловаться к извозчику.
— А?! Что смотришь!.. — кричал он, тряся бородкой и брызжа злой слюной. — Это что такое, ославил на всю слободу! Какой я козел?.. К уряднику пойду жаловаться, к приставу, до губернатора дойду, в сенат подам. Нет таких правов, чтоб щенки над старыми надсмехались, над старыми людьми при всем честном народе...
— Ну ладно, иди себе... — сказал извозчик, глядя в землю.
Старик ушел, ругаясь и грозя.
Извозчик собрал кольцами вожжи и сказал глухо:
— Гаврилка, иди сюда.
Мальчик, трясясь, забился на сеновал. Хозяйка кинулась к мужу:
— Ой, не трожь! Глянь-кось на себя, лица на тебе нет. В другой раз поучишь...
— И впрямь кабы не убить. Возьми вожжи.
Потом подошел к бочке и вылил себе на голову два ведра воды. Пригладил волосы.
— Гаврилка, иди сюда, иди, не трону.
Мальчик подошел. Долго и молча шли. Прошли слободу, вышли на церковную площадь.
— Дома учитель? — спросил извозчик у сторожа.
— Дома.
— Доложи об нас, дело есть.
— Ничего, идите на крыльцо, там стряпуха скажет.
Вышел учитель, худой, рыжий.
— Что скажете?
— До вас, до вашего совета.
— Что такое?
— Вот не знаю, что с хлопцем делать. Балуется, от рук отбился. То змеев нанесет дохлых, над отцом навешает, а то глаза зачнет рисовать, куды ни глянешь, глаза ды глаза, а то голову слепит козлину, ну точь-в-точь наш мельник, а народ обижается.
— В школу надо отдать.
— Не из чего, не из чего отдавать-то. Осенью сын старший уходит, без работника останусь; сами знаете, какие наши достатки. Кабы отдать его в мастерство какое. Ежели вы слово только скажете, всяк возьмет — и сапожник, и кузнец.
— Так зачем же к сапожнику. Рисует, говоришь?
— Так глаза сделает, ночью снятся.
Учитель подумал.
— Ну, так вот, иконописец есть у меня в городе знакомый. Он же и вывески пишет. Вот к нему и отдай; если склонность есть к рисованию, выучится, зарабатывать будет лучше, чем сапожник.
— Сделайте милость.
Через неделю Гаврилка уже работал в мастерской иконописца.
Мастерская была маленькая, с низким черным потолком комнатка, вся заставленная стругаными, покрытыми грунтом досками, которые готовились под иконы, и готовыми иконами. Тут же стоял верстак, валялись инструменты, кисти, пахло клеем, красками и лаком.
Мастер был плешивый, в очках, и большой пьяница. В других комнатах шумела детвора, — большая семья была.
Гаврилка быстро освоился и через месяц уже копировал иконы. Мастер держал его за работой с утра до ночи, передохнуть не давал и жестоко наказывал за малейшее упущение.
Как-то принес ему икону Георгия Победоносца и велел скопировать шесть штук, а сам ушел и запил, целую неделю не приходил.
На беду, должно быть, ребятишки утащили икону, с которой надо было копировать. Гаврилка в отчаянии искал, но так и не нашел. Целый день проплакал, нет как нет, не с чего рисовать.
На стене криво висело засиженное мухами зеркало. Глянул в него Гаврилка, и вдруг его осенила мысль. Схватил загрунтованную для письма доску и стал торопливо рисовать Георгия Победоносца, глядя на свое лицо. К концу недели были готовы все шесть рисунков.
Пришел хозяин, хмурый, разбитый и злой, и все кряхтел, разбираясь в мастерской.
— Ну, что, готово? — спросил он.
— Готово, — весело ответил Гаврилка, подавая свою работу.
Хозяин взял, глянул, сделал широкие глаза, протер их, надел железные очки, опять поглядел, отодвинув рисунок, и вдруг побагровел: