Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Шрифт:
— Я рассаду привезла. Придется тебе поехать на дачу. А то пропадет рассада. — Она сказала это так, будто он не вернулся только что с дачи. Вот как она умела вести себя с ним!
— Хорошо! Поеду. Попозже.
Вернулся Володька. Нина Петровна встретила его приветливо. Его извинения она пропустила мимо ушей. А извинялся Володька в том, что принес вместо четвертинки пол–литра. Она стала расспрашивать парня о его работе. По тому, как радушно она им занималась, Иван Егорович понял, что ей очень приятно устроить Ирочку на эту тяжелую и грязную работу.
— Погодите. Не решайте без нее.
Он побежал на кухню.
— Кто такую глупость выдумал? —
Ирочка снимала с газовой плиты сковородку.
— Какую, дядя?
— Работать по этой… по очистке.
— Я придумала.
Она независимо прошла в комнату, неся перед собой сковородку с жареной картошкой.
Иван Егорович был возмущен. Чернорабочая! Ирочка пойдет в чернорабочие!.. Он был уверен, что женский труд на подобных работах будет запрещен. Терпим, пока не подоспела механизация, пока не хватает рабочих рук. Зачем же Ирочке на эту грязную, лишенную перспективы работу? Жена совсем с ума сошла. Чем старее, тем сумасброднее. Не любит племянницу, пусть. Она никого не любит. Но зачем же молодой, нежный цветок… Он не знал, что сказать про этот нежный, молодой цветок, который на его глазах хотели зарыть в землю.
Иван Егорович вернулся в комнату и сел на свое место. Ирочка смеялась. Но больше всего поразило его то, что смеялась и Нина Петровна. Обе они смеялись над тем, что его так ужаснула черная работа.
Он с обидой вздохнул.
— Валяйте, валяйте… Извиняюсь. — Последнее значило, что в душе он обругал их очень сильно.
Володька тоже посмеивался, но внутренне был чем–то озабочен. Это «что–то» еще не было ясно ему самому. Его ничуть не рассмешил протест Ивана Егоровича. Она, эта девчонка, мало понимает. «Не боюсь, не боюсь». А сама не знает, чего бояться и чего не бояться. Он косил глаза на ее плечи, руки. Нет, не хватит силенки. Девушкам у них не дают работать наверху. Они очищают гранитные набережные, каменные ограды. Снаряд, который у них называют «Туточкой», Ирочке не по плечу. При полной нагрузке с воздухом он тянет до сорока килограммов. У самого Володьки плечи и руки — хоть в боксеры записывайся, да и то… А на подсобке работать совсем уж нетолково. Размышляя о всем этом, Володька в конце концов поймал себя на мысли о том, что Ирочке просто не идет, именно не идет та самая профессия, которая шла ему, Володьке, и которую он, в сущности, любил. Этим он и был озабочен. Не то придумали. Если бы, скажем, она считалась его невестой, он ни за что не согласился бы. Не твое это дело, Ирочка.
Хозяйка подняла рюмку. Будучи человеком медицинским, она резонно считала, что в малых дозах алкоголь полезен человеку.
— За это… — сказала она, придавая своему глухому голосу радостный оттенок, — за это… Ну, как там называется ваша работа?
— Понятно, — кивнул Володька.
Иван Егорович выпил с оскорбленным видом.
— Валяйте, валяйте…
Ирочке стало безумно весело. Те угли в глазах, что зажгло ей солнце, горели и плавились, восхищая Володьку. Ирочка говорила громко и торопливо, как говорят перед отъездом:
— Дядя, чего ты сердишься? Ты же всю жизнь учил меня не бояться никакой работы! Ты сам устраивал меня на шинный завод. Положим, у меня слабая грудная клетка. Но я же буду вечно на свежем воздухе.
— Валяйте, валяйте, — упорно повторял дядя.
Вдруг Ирочка заметила, что Иван Егорович с тех пор, как вернулся, ни разу не закурил.
— Дядя! — с озорством воскликнула она. — Что с тобой? Ты ни разу не закурил. И даже не рассказал мне, как ты жил один на даче. Скажи, ты накурился?
Володька ничего не понимал.
— Дядя, скажи, в чем дело? Может быть, нет папирос? Володя, дай дяде папиросу.
Володька вынул пачку модных сигарет с фильтром.
— Не хочу! — угрюмо отозвался Иван Егорович. — Убери!
Очки на носу Нины Петровны закачались. Ирочка ударила в ладоши. Володька наконец понял, в чем дело. Человек бросил курить.
Но человек этот молчал. Ему было не до шуток. Львов она оставила. Они висели на стене со своими поднятыми хвостами. Теперь в ее руках была окончательная победа над ним. Желание ее исполнилось, мечта сбылась. То, что он бросил курить, оказывалось не его, а ее победой.
Глава седьмая
Володька думает о себе
Володька ехал домой и думал о себе. Эти мысли пришли после разговоров с Ирочкой и Иваном Егоровичем. В душе его словно что–то зашевелилось. Какая она, Ирочка? Он мог бы ответить на это так, как подсказало бы ему чувство. А какой он сам? Тут было темно. Оказывается, Володька очень мало знал о себе самом.
Какая она? Чистая. В это слово Володька вкладывал ясное народное понятие о девической чистоте и относился к этому понятию с уважением. «А какой я сам?» — в десятый раз спрашивал себя Володька. То, что гуляка, что выпить любит, — это маловажно. Так и полагается. Какой он в смысле характера? С Ирочкой надо держаться мягко, благородно. А у него, видно, характер не мягкий и не благородный. Образование можно подтянуть. Три года не вещь! Литературу будешь знать, науку тоже. А вот характер не подтянешь.
Володька вдруг пришел к неожиданному умозаключению, что его испортили девицы, с которыми он до сих пор гулял. Они многое ему разрешали, он не чурался, но получилось то, что он сам называл дешевкой.
Мысли о себе в конце концов запутали и утомили Володьку. Оказалось, что думать о себе неприятно и очень трудно. О других, например, само собой думалось правильно, и все их недостатки сами собой отсвечивали… Но о себе! Нет, темно.
Было ясно только одно — в чем–то очень существенном он отличался от Ирочки по характеру. Володька стал сравнивать, как жил он и как жила Ирочка. Разница была не в достатке: Володька жил терпимо, а в последний год и лучше, чем терпимо. Разница была в самом образе жизни. Выросший в общежитиях, Володька остро почувствовал дух семьи. Больше всего ему нравилось, что в этой семье был Иван Егорович, мягкий, мудрый, знающий жизнь человек.
«Партийный, — думал Володька, — по–настоящему…» Партийность он, как и многие люди, ощущал чутьем. Партийный человек, считал Володька, прежде всего должен быть хорошим. Он должен относиться к людям по–человечески. Затем Володька хотел у партийного человека что–то почерпнуть. Он чувствовал, что у Ивана Егоровича многое можно почерпнуть. А это значило открыть и понять нечто такое, до чего сам Володька никогда не мог бы додуматься.
Дома — а домом его было общежитие их городского треста — Володька не надеялся что–нибудь почерпнуть. Приятелей, которые жили с ним в одной комнате, он знал вдоль и поперек. Не любил он этих своих приятелей. А они смотрели на него сверху вниз, потому что считали себя людьми городского склада, а в Володьке чувствовалась деревня, донщина.