Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Шрифт:
— Погоди пить! — Соня сказала это так неожиданно и резко, что Володька вздрогнул.
— А я не спешу.
— Конечно, тебе спешить некуда. Хочешь — останешься на ночь, хочешь — нет.
«Обижается, — опять подумал Володька. — Надо успокоить».
— Сядь, побеседуем. Поближе ко мне.
Соня враждебно отвернулась.
— Соня! — мягко сказал Володька.
— Ты с девушкой дело имеешь, факт или не факт? — быстро заговорила Соня, и в голосе ее послышались знакомые ему сварливые нотки.
— Ну, факт.
— Девушка порядочная?
— А
— Постой! А как ты себя ведешь? Еще мужем не стал, а ведешь себя, как хам. Хочу — бываю, хочу — гуляю с кем–то на стороне. Я царь, ты тварь. Так дело не пойдет.
Володька молчал и, как бы защищаясь, налил себе еще.
— Если ты с порядочной девушкой дело имеешь, — продолжала Соня, — ты должен…
Володька все еще старался не думать об Ирочке, но теперь невольно перестал слушать Соню, потому что в уме была Ирочка.
— Муж не муж, но все–таки имеешь дело! Должен понимать. Накануне выходного и выходной должен проводить вместе. Можем поехать в гости к маме.
Когда Соня упомянула о поездке к маме, Володька налил в чашку все, что еще оставалось, выпил и поднялся. Вид у него был такой, что Соня испугалась. Она–то хотела взяться за его воспитание… Теперь, кажется, нужно было думать о том, как его удержать.
— Что ты, Володенька?..
Володька схватил шляпу, пошел к двери, запутался в белой дорожке и, выругавшись, отбросил ее ногой.
— Накануне выходного. Выходной… — бормотал он, распахивая дверь.
Соня что–то говорила вслед, кажется, умоляла вернуться, но он захлопнул дверь и пошел прочь.
Глава десятая
На «вы» программу не выполняют
Желтоусого бригадира подчиненные называли дядей Демой. Фамилия у него была старинная, крепостная — Кормилицын, биография — крестьянская. Как и многие миллионы, он явился в город из деревни. Лишь в минуту хмельного умиления он вспоминал родную глушь, осоку, речку, язей, девчат за околицей в сумерки… Ноги у них были не те, что у здешних. Вот, кажется, и все. Не любил он своей деревни и города не полюбил.
Он принадлежал к тем людям, которые перестали быть крестьянами и не сделались истинными пролетариями.
Ирочка с веселым трепетом думала о «желтых усах», как она про себя называла бригадира. Вот и у нее есть начальник, и сама она теперь не какая–то беспредметная Ирочка, чья–то племянница, и больше ничего! Едет в раннем автобусе, как надо, с рабочим классом, и он, этот рабочий класс, большей частью такой же молодой, как она, и молчаливый спросонья. Ей нравится эта суровая молчаливость. Скоро и она сделается такой же: труд должен наложить на нее свой отпечаток.
«Жаба»… Ничего не жаба! Светлана смотрит на людей непростительно грубо. Какой отпечаток ни наложил бы труд на Ирочку, в своем отношении к людям она постарается остаться прежней. Человека надо уважать, если даже у него желтые усы и неприятное выражение глаз.
Над городом плывет
Ирочка спешила по Арбату со Смоленской и почти за квартал увидела бригадира. На нем были соломенная шляпа с черным бантом и ковбойка, такая пестрая, что виднелась за квартал. Ирочке хотелось с ним подружиться. Она решила поздороваться самым душевным образом. Но он не дал ей поздороваться и с хитрой улыбкой сказал:
— С тебя причитается, красивая.
Ирочка никак не могла определить, какие у него глаза: серые, зеленые, желтые? Она молчала, не зная, что ответить, и думала о том, что не может же человек не иметь цвета глаз. Должен же быть какой–то цвет.
А у бригадира никакого цвета не было.
Володька еще не пришел. Оказалось, что Ирочка явилась первой. Она торопилась влиться в коллектив, чтобы поскорее со всеми познакомиться. Начало разочаровывало. Ирочка растерянно молчала, так и не зная, что ответить бригадиру. В эту минуту из–за угла вышел Володька. Лицо у него было серое, злое, чужое.
— Здравствуй! — на ходу бросил он Ирочке, суетливо закурил и стал смотреть на стены дома, будто решая, откуда ему начинать.
Ирочка поняла, что Володька пытается скрыть свое плохое настроение. Но бригадир ни о чем не догадывался и с интересом наблюдал за ними, в особенности за Володькой.
— Меня зовут дядей Демой, — ни с того ни с сего сказал он Ирочке.
Она подумала, что ему, наверно, лет пятьдесят. Стараясь как–нибудь освободиться от своей скованности, Ирочка неуверенно спросила:
— Можно приступать?
«К чему приступать? Что ты умеешь?» Эти вопросы она прочла в бесцветном взгляде, которым посмотрел на нее бригадир. У Ирочки задрожали веки. Бригадир молча сел на мешок с песком, стал писать что–то в своем блокноте.
— Ступай, красивая, в трест. Как твоя фамилия? Ступай оформляться. Потом приступишь.
На лице его опять появилось хитрое выражение, и все, что гордое воображение рисовало Ирочке о первом дне работы, разом пропало.
Она шла с листком бумаги в какой–то трест, а ей хотелось порвать этот листок и никуда не ходить. Вот какое горе!
Но почему горе? С музыкой никого на работе не встречают. Никому нет дела, что ты там себе намечтала. Ирочка в третий раз пыталась начать свою трудовую биографию. Но почему–то именно этот день казался ей настоящим днем вступления в ряды рабочего класса. Казался, казался… Мало ли что, в самом деле! И все–таки обидно. В «Комсомольской правде» Ирочка читала о светлых свершениях мечты и о большом вступлении в жизнь, а на деле желтоусый с хитрыми глазами намекнул ей: «С тебя причитается…»