Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

Погодин Николай Федорович

Глава семнадцатая

Мать и сын. За кофе…

Самолет пришел утром, и на завтрак мать приготовила Ростику все, что было в его вкусе. Он любил поесть. За границей ему всегда приходилось ограничивать себя в еде, но дома он быстро наверстывал потерянное. Как большинство русских людей, он любил тесто во всех его видах. К его приезду были приготовлены жаренные в кипящем масле пирожки с мясом, которые у Крохиных назывались зефирными. После десятка таких пирожков

человек делался томным и благодушным. Ростик любил поесть для того, чтобы потом долго быть томным и благодушным. Все остальные блюда, стоявшие на столе, — редиска, салат, шпроты, ветчина — самостоятельного значения не имели. Кроме того, к приезду Ростика полагался коньяк — армянский, три звездочки.

Мать и сын переговаривались изредка.

— Расскажи, как там?

Там — значило за границей вообще, без всяких географических и социальных уточнений. Люди, подобные Елене Васильевне, в давние времена выводили из терпения Грибоедова. Но современники великого драматурга не скрывали своего преклонения перед иностранщиной, а Елене Васильевне приходилось таиться. В наше время ее пристрастие к иностранщине приобретало политическое значение. Никто не поверил бы Елене Васильевне, что никакой политической тенденции она в свое отношение к загранице не вкладывает, никто не поверил бы, что она не отличает Болгарии от Бельгии, видя и там и тут одну всеобщую заграницу…

— Расскажи, как там? — повторила Елена Васильевна, потому что увлеченный пирожками Ростик, видимо, не слышал ее вопроса.

Он поднял на мать свои большие ясные глаза.

— А что там… Ничего. Нормально.

Елена Васильевна была вполне удовлетворена. Она знала, что Ростик не будет восхвалять заграницу. Если он сказал «нормально», значит, там хорошо. Ей не интересно, кто теперь правит Францией и за что борются там миллионы людей. Во Франции мосты над Сеной, собор Парижской богоматери, лионский шелк… Этого для нее было достаточно.

— Как пирожки?

— Ультра.

— Мука у нас появилась… восторг!

— Я и говорю: ультра.

Здоровый, сильный организм Елены Васильевны не был подвержен ожирению, и она ела много, как бы соревнуясь с сыном.

— Почему ты берешь пирожки руками? — спросила она Ростика, просто для того, чтобы продолжить разговор.

— Мне так нравится. А что?

— Пальцы жирные. Нехорошо.

— Неважно, вытру. Древние римляне ели руками.

— Но мы не древние и не римляне.

Он знал, что мать так скажет.

— Неважно, вытру.

Они едят молча.

По комнате ходит тонкий ветерок первой поры лета, он пробирается сюда с балкона в открытую дверь. Ростик думает, как хорошо ему дома. Он не умеет заниматься самоанализом. Ему безразлично, отчего хорошо и что значит хорошо. Хорошо, и точка. Мудрить нечего. Мать думает, что за границей нормально. Пусть думает, она мещанка. Себя Ростик мещанином не считает. Он не знает, кем он себя считает. Ему это просто неважно.

Мать поглядывает на сына и любуется им. Красивые у него глаза. Сталь — иначе не скажешь. Но не надо скрывать от себя: какая–то ненадежная сталь. Художник, который наделил Ростика этой сталью, не дал ей живого блеска. Глаза красивые, а мысли в них мало. Дурак, может быть?.. Нет, это слишком. Конечно, такой красавец может и дураком прожить. Но тут другое. Он просто не очень глубок. Себя Елена Васильевна считает глубоким человеком.

— К чему ты, дорогая, начала в машине про личное дело? — спросил Ростик под влиянием коньяка, который несколько расшевелил его мысли.

— Так, милый.

— Ладно. Знаю. К чему?

— Настроен слушать?

— Очень.

— Ты устал.

— Говорю: настроен.

Она решила, что начнет издалека.

— Ты, Ростислав, занимаешь в спортивном мире такое положение…

— …что тебе необходимо жениться, — закончил Ростик и расхохотался.

Елена Васильевна сделала вид, будто рассердилась.

— Хочешь скомкать серьезный разговор?

— А почему серьезный разговор надо тянуть?

— Но я еще ничего не сказала.

— Не сердись. Но почему серьезный разговор должен быть нудным?

— Я давно поняла, что ты всякий серьезный разговор считаешь нудным, — сказала она тоном классной руководительницы, — и это очень печально, потому что тебе уже не восемнадцать лет.

Теперь она сердилась по–настоящему. Она не могла допустить, чтобы он скомкал разговор, к которому она давно готовилась.

Ростик выпил и закусил пирожком.

— Слушай, мама, — решительно произнес он и запнулся. — Понимаешь… — Он опять запнулся и сделал усилие, чтобы договорить. — Не выходит у меня с женитьбой. Не выходит, мамаша.

Что–то недосказанное прозвучало в его словах. Этот красивый, гладкий малый вдруг стал школьником, вернувшимся после уроков с двойкой.

— Не понимаю, что за чертовщина! — продолжал Ростик. — Не выходит. Сама видишь. Не могу понять, почему ушла Юлечка. Этот последний случай меня страшно расстроил. Ведь никакого повода. Ни у нее, ни у меня нет никого.

О Стелле Зубаревой он забыл. Она была не в счет. Его связь с ней, как ему казалось, не имела никакого отношения к его серьезным жизненным планам. Ему и в голову не приходило, что эта связь была причиной всех его неудач.

— Никого! — искренне солгал он. — И все–таки Юлечка ушла. А какие мы с ней планы строили! Семья, детишки… Честное слово!

Он так горестно замолчал, что матери стало жаль своего бедного, обиженного Ростика.

— Дрянная девчонка твоя Юлечка! — со злобой сказала она.

— Не надо, мама…

— Прости. Ты любишь ее, может быть?

— Не знаю. Мне жаль ее… Чудная девушка!

Но Ростик не был способен долго грустить. Чувства, как пар, недолго грели его душу. Через какие–нибудь десять секунд он сказал с ясной улыбкой и блестя глазами: