Собрание сочинений в двух томах. Том I
Шрифт:
Встреча с Алексеем Ремизовым
Два писателя, живущие в эмиграции — Иван Бунин и Алексей Ремизов, — ни в чем друг на друга не похожи. О первом я уже писал в этой газете. Алексей Ремизов, продолжающий работать в Париже, прямая противоположность Бунину.
Бунин — европеец по самой своей сути, наружности и творческой манере; Ремизов походит на старого кудесника и как человек и как писатель. Бунин — дитя западной цивилизации («западник»), Ремизов — убежденный славянофил (идеология, провозглашающая славянское превосходство, ведет свою родословную еще со времен Пушкина). В основе творчества Бунина лежит рациональное начало, тогда как художественный мир Ремизова погружен в сны, грезы, догадки, магию, символы, чудеса и знамения. Забавная вещь: передовая французская литература гораздо более охотно и успешно переводит туманные образы азиата Ремизова, нежели прозрачную прозу Бунина, чья европейскость, к слову сказать, вовсе не противоречит его сущности русского писателя.
Два этих противоположных творческих типа объединяет одно: оба они чтецы Божьей милостью, хотя и здесь есть между ними серьезное различие: Бунин, даже читая свои произведения, соблюдает европейский стиль, Ремизов же делает это по-старинному напевно, используя богатый ассортимент диалектных говоров, со смаком народного сказителя, для которого ведомы все тайны сказа.
Заметное место в ультрасовременной французской литературе (сюрреалисты, дадаисты и пр.) Ремизов обрел в связи с тем, что, опередив Фрейда и его школу, приподнял завесу над миром снов. И верно, сон играет исключительную роль в его творчестве. Парижский читатель с изумлением сталкивается в рассказах-снах Ремизова с тем или иным своим знакомцем, который, независимо от того, играет он главную или второстепенную роль, называется полным именем. Модернистов привлекало также и то, что писатель издавна освоил «автоматическое письмо», тогда как другие авторы обратились к нему лишь недавно.
Творчество Ремизова представляет собой причудливую смесь новизны и архаики. Трагических тем и скоморошества. Смелые неологизмы мирно уживаются у него со старославянской или иноязычной лексикой, исторические и вымышленные персонажи соседствуют как добрые знакомые и друзья.
Нужно сказать также, что и в обыденной жизни Ремизов-человек мало чем отличается от Ремизова-писателя. Его постоянные чудачества снимают с него подозрение в позерстве.
Еще в дореволюционной России Ремизов основал «Великую и Вольную Обезьянью Палату».
От имени этой Палаты, которая в его глазах была неким русским вариантом французского Ордена Почетного легиона, Ремизов вручал тем, кого считал выдающимися личностями, мудреные удостоверения, свидетельствующие об их принадлежности к «Обезвелволпалу». И бывало, что некто действительно заслуженный не мог решить, обижаться или гордиться ему следует, что он произведен в «обезьяньи кавалеры»? Почетное свидетельство заверялось особым образом: рядом с каким-то странным пятном стояло: «Заверяю и подписываюсь собственнохвостно, председатель Палаты, Главная обезьяна» (и далее шло полное имя, которое я запамятовал).
Чтобы дать читателю представление о том, в какой атмосфере протекала повседневная жизнь Ремизова, приведу для примера несколько впечатлений от моего первого визита к писателю.
Первая неожиданность подстерегала меня уже на пороге его квартиры, находившейся в большом доме в парижском квартале Отей. В этом доме, заселенном русскими беженцами, в котором были кой-какие удобства и который чем-то напоминал дома коммунального типа здесь, в Израиле, над дверью писателя вместо кнопки звонка… висел обезьяний хвост. Потянув за него, я попал в квартиру, которая оказалась битком набита всякой всячиной. Тут начались мои приключения. Ремизов с выражением радушия на лице тотчас сообщил, что на проходивший в Праге конкурс «Живопись писателей» он послал мой портрет. Легко представить мое удивление, ведь то была первая наша встреча!
«Вы писали портрет с фотографии в газете, Алексей Михайлович?» — спросил я у него.
«Ну вот еще! С какой стати? — ответил хозяин и глазом не моргнув, — я писал по воображению, — разве я не знаком с вашей поэзией», и тут же прочитал по памяти одно из моих стихотворений — «Евреи». Спустя какое-то время, выяснилось, что он действительно отправил в Прагу загадочную геометрическую картину, указав, что это мой портрет. Не думайте, однако, что на этом запас его сюрпризов иссяк. Потчуя меня чаем, Ремизов что-то шепнул на ухо жене (которая, кстати, представляла полную противоположность мужу: рядом с ним, маленьким, щуплым и сгорбленным, она неожиданно оказалась высокой, широкой в кости и дородной дамой). Тотчас же была принесена коробка, полная чем-то внешне напоминавшим доисторическое печенье. И точно: надкусив одно из них, я сразу убедился, что оно твердое, как настоящий камень. На меня смотрели выжидательно, и я не знал, как себя вести. Видя мое затруднение, Ремизов радостно воскликнул: «Ну, как оно вам? Замечательное печенье, не правда ли? Оно из Стамбула, мы питаемся им из экономии». Мое смущение еще более усилилось, когда я вспомнил, что супруги побывали в Стамбуле лет десять назад. Странный вечер провел я в тот день в доме Ремизова. Гостей, как помнится, было много, но писателей — единицы. Временами трудно было понять, шутит ли, издевается ли над тобой Ремизов, или он и впрямь живет в ином мире.
Так, к примеру, он долго рассказывал о чертике, который привязался к нему и каждое утро покачивается в проеме его окна в третьем или четвертом этаже. Вдруг, обратившись к одному из гостей, почтенному господину в летах, Ремизов спросил: «Вам, конечно же, приходилось встречаться с чертями?» Тот в изумлении пробормотал: «Ну, да, конечно». Чуть позднее, в разгаре общей беседы, лицо Ремизова вдруг просияло от удовольствия, и он радостно воскликнул, подмигивая и потирая руки: «Эх, что я вам сейчас покажу! Замечательная вещь: альбом для дураков!» И вслед за этим вынес какой-то чудной альбом, содержащий необычные юмористические вещи. Признаться, я не мог разобрать, что в точности означает это странное название — «Альбом для дураков»? Следует ли понимать его в том смысле, что старый писатель показывает нам образец «дурацкого» альбома как такового или что мы и есть те самые дураки, для которых он предназначен?
Ошибкою было бы думать, что только розыгрышами и шутовскими проделками подобного сорта интересен Алексей Ремизов. Этот замечательный писатель является одним из самых глубоких знатоков древней этнографии русского народа и его культурных источников во всем их разнообразии. Никто лучше него не разбирается в областных и местных говорах, в народных сказаниях, не говоря уже о его познаниях в вопросах общей славянской культуры.
К литературе и ко всему, что с ней связано, Ремизов относится со священным трепетом. Любая из его рукописей — это, помимо прочего, подлинное произведение графического искусства, выполненное иной раз цветными китайскими чернилами различных оттенков. Больше того, Ремизов, по-видимому, полагает своей обязанностью для любой записи — будь то заурядное письмо или перечень белья, приготовленного в стирку, пользоваться китайскими чернилами и древней славянской вязью, чью и без того причудливую форму он еще более разнообразит.
Этому редкостному письму Ремизов остался верен по сей день. Последнее полученное мною после войны письмо Ремизова написано этим неразборчиво-витиеватым почерком, и его преданность замысловатой каллиграфии поистине трогательна, ибо в конце своего письма он сообщает, что почти слеп.
Признаюсь, это сообщение потрясло меня. Выходит, непросто дается ему упрямая верность, которую многие полагают капризом или навязчивой идеей.
Но как бы мы ни относились к идеям и чудачествам этого выдающегося писателя, будь то обыденная жизнь или творчество, старый, больной и одинокий (он овдовел несколько лет назад) Ремизов, который, вырисовывая танцующие буковки, кладет на алтарь служения слову последние силы, достоин нашего уважения.
Иван Алексеевич Бунин
Русская литература пребывает в трауре: в Париже, после 33 лет жизни на чужбине, умер выдающийся писатель нашего времени Иван Алексеевич Бунин.
Он родился в 1870 году в Воронеже в обедневшей дворянской семье и детство и юность провел в деревне. Его предки были зажиточными русскими помещиками в средней полосе России, где, как он сам отмечал в автобиографии, «…московские цари, в целях защиты государства от набегов южных татар, создавали заслоны из поселенцев различных русских областей и где, благодаря этому, образовывался богатейший руский язык и откуда вышли чуть ли не все величайшие русские писатели во главе с Толстым».