Собрание сочинений в трех томах. Том 1.
Шрифт:
Герасим Ильич возразил:
— Вы, видимо, исходите из своих личных соображений. А надо думать об общем, не только о своем колхозе.
— Нет, не из личных. Мне Филипп Иванович уже говорил о вашей точке зрения: «не изучаем опыт отстающих», «нельзя лечить болезнь, не зная ее», и тому подобное. А я возражаю.
— Но ведь это же неопровержимые доводы.
— А кто знает, может, и опровержимые.
— Интересно, — оживился Герасим Ильич, — очень интересно.
Поставив вилку острием вверх,
— Если следовать этому вашему доводу, то надо обязательно посеять овес с чечевицей в конце июня, по глыбистой пахоте.
— Не понимаю! — удивился Герасим Ильич.
— Ну что ж тут не понимать! Посеять занятый пар в конце июня, а в октябре — ноябре посеять озимые, чтобы их не было совсем. Это и будет «изучение» отстающей агротехники, то есть изучение того, как не надо делать. Я не горазд в агротехнике, но думаю — этого не следует делать.
— Позвольте, Николай Петрович! Я имею в виду и организацию труда, и вообще организационные вопросы, и работу с людьми в отстающих колхозах.
— И все равно. Лучше изучать, как сделать хорошо, чем изучать, как не надо делать плохо.
Герасим Ильич ответил не сразу.
— Тут надо подумать… Пока тебе никто не, возражает — считаешь, что ты прав… А вот сейчас вы, кажется… правы. У вас — логика.
— Я, Герасим Ильич, не понимаю ее, эту логику. А так — «по личному соображению». Все-таки жизнь прожил, шестой десяток пополам перерубил.
Герасим Ильич легонько хлопнул Николая Петровича по плечу.
— А ведь мы вроде ровесники! Знаете что, Николай Петрович, вы меня немножко подучайте.
— А вы меня.
— Идет!
— По рукам?
— По рукам.
Филипп Иванович был очень доволен, что скептическое отношение Николая Петровича к профессору рассеялось как дым. И он уже уверенно спросил:
— Значит, вы не возражаете против того, чтобы я остался здесь, в своем колхозе?
— Побежден, — ответил Герасим Ильич, — «Личным соображением» побежден. Впрочем, ведь это был только мой совет. А от меня совершенно не зависит, где вам основать опорный пункт.
— На это есть «Облкормложка», — ехидно вставил Николай Петрович.
— А советоваться будем все-таки с вами. Вы только сейчас заключили условие с Николаем Петровичем.
— Ладно, ладно. Уж раз «попался» — ничего не поделаешь.
— Не будем спорить, дорогие товарищи. О том человеке, который взялся за гуж, пословица уже есть, и ее нечего выдумывать, — заключил Николай Петрович.
После завтрака Филипп Иванович и Николай Петрович ушли в правление, а Герасима Ильича уговорили отдохнуть.
В горенке приготовили постель. Клавдия Алексеевна, до сих пор произносившая только слова, относящиеся к угощению, пригласила гостя:
— Отдохните с дороги, Герасим Ильич. — Она вошла с ним в горенку, пододвинула стул для одежды и сказала: — Филя про вас много говорил. Мы тоже хотели вас видеть. Только не обессудьте. Может, что и не так.
— Что вы, что вы, Клавдия Алексеевна! Мы с Филиппом Ивановичем друзья, хотя он и мой ученик и я на пятнадцать лет старше его.
— Он ведь у меня один остался-то, — вздохнула Клавдия Алексеевна. — Трое было. Двух-то убили на войне. И сам пропал там же.
Герасим Ильич впервые услышал это.
— И сам! — вырвалось у него.
— Да Иван-то мой — отец Фили. — Она стояла перед профессором, высокая, сухая, на первый взгляд чуть суровая старуха. Но что-то крепкое и сильное было в ее глазах. Такое, будто она готова всегда встретить горе и выстоять.
— Простите, Клавдия Алексеевна! Вам трудно об этом вспоминать. Не надо.
— Конечно. Все пережито… И не у нас у одних. Война. — Слез у нее не было, только морщины на лице стали как-то гуще и отчетливее.
Герасим Ильич невольно обратил внимание: против обычного, на стенах нет портретов ни ее сыновей, ни мужа. И она по взгляду, скользнувшему по стенам, догадалась и сказала:
— Нету патретов-то. Нету. В сундуке держу. Иной раз взгрустнется — выну, посмотрю… А письмо почитаю — не плачу, а утешаюсь. Человек был мой Иван-то!
— Письма от него сохранились? — осторожно спросил Герасим Ильич.
— Не-ет. От него так и не получили ни одного письма с фронта. От его товарища письмо, из плена. В плену он погиб, Иван-то… Да вы ложитесь, ложитесь в добрый час, отдохните. Поди, устали? Ложитесь. — И она вышла.
Герасим Ильич лег, но уснул не сразу. Он лежал с закрытыми глазами и думал.
Через час он встал, освежился холодной водой и пошел в правление. Там, в кабинете председателя, сидели Филипп Иванович и Николай Петрович и на чертеже намечали места опытных участков. Решили так: основной участок, Карлюка, выделить в одном месте, а настоящие, свои, в каждом поле. Они изложили свои соображения Герасиму Ильичу, и тот предложил сначала осмотреть участки на месте. Все с этим согласились. Но Николай Петрович внес новое предложение о порядке работы на этот день:
— Если сегодня не поговорить с Каблучковым, то, значит, нам влетит обязательно. Завтра бюро.
Все втроем поехали в район, предварительно позвонив о том, что едет профессор. Каблучков встретил Герасима Ильича учтиво: он встал из-за письменного стола, поправил пояс, затушил папиросу в пепельнице и только тогда приветствовал:
— Прошу! — Подал руку и произнес: — Секретарь Каблучков.
— Масловский.
Каблучков небрежно сунул руку и остальным двум, вошедшим с профессором (обычно он посетителям руки не подавал).