Собрание сочинений в трех томах. Том 1.
Шрифт:
Митрич — фигура типическая, вобравшая главные тревоги и сомнения крестьянина-колхозника, их, можно сказать, историческое развитие. Человек он в общем-то обыкновенный, и если чем наделен более других, то — мужеством, самым нелегким, самым невидным, мужеством изо дня в день. «Не постой за кроху — и всего ломтя не станет» [43] , — вот его мудрость, его упор. Он и будет стоять — за каждую кроху хлеба, правды, справедливости, здравого смысла.
Этот хмурый «беспощадный старик» не отведет плеча из-под самой тяжелой народной ноши, отдаст все, что имеет, родной земле, отечеству, но сохранит за собой право на сомнение. Его «сумлеваюсь» [44] звучит всякий раз, когда пути села, колхоза утрачивают ясность и здравость, когда верх берут недалекие, беззаботные люди.
43
Г.
44
Там же, с. 431.
Митрич не устрашится ни оскорблений, ни угроз, ни мрачных перспектив. И не потому он упорствует, что страдает его личный интерес, а из-за того, что ущемляют народный опыт, народное знание, не ценят ум народный. Лишь на время войны замирится Митрич с разными не очень-то располагающими к себе людьми и скажет: «Будет хлеб!.. Не сумлевайся!» [45]
Троепольский опустит быт Митрича и его семьи, обыденную жизнь, конкретную почву такого характера, но через рассказчика-свидетеля удостоверит полную правдивость этой истории и судьбы. В пору «великого перелома» встретит рассказчик Митрича у ночного костра и много лет спустя проводит его в последний путь.
45
Там же, с. 451.
И потому Митрич возникает не итогом обобщающей умственной работы, но живым, незабываемым человеком.
Писатель вспоминал этого основного, как бы осевого труженика деревни с беспредельным уважением, признательностью и гордостью. Митрич не совершил «ни одного героического поступка», но он «сделал все, что мог сделать» [46] , чтобы продолжалась и брала свое ясная, разумная, трудовая жизнь.
Среди написанного Троепольским есть непритязательный документальный очерк «Легендарная быль» (1957). Это рассказ со слов участника событий о том, как одиннадцать бойцов знаменитого богучарского полка захватили в плен пехотный полк белых. Дерзкий, бесстрашный этот маневр, молодая доблесть революции, да и судьба Митрича, уходящая своими корнями в те же далекие дни, напоминали об истории. И писатель обратился к ней, свидетельствуя о сложном, драматическом десятилетии крестьянской жизни, что открывалось двадцать первым годом, когда бывший богучарец Андрей Вихров — так начинался роман «Чернозем» — возвращался в родное село.
46
Там же, с. 458.
Троепольский сознавал, что «в мастерах по присыпке сахарной пудрой истории колхозной жизни недостатка не было». Он же, подобно многоопытному Федору Ивановичу из рассказа «Агрономы», хорошо помнил «беспокойные ночи над первой картой первого колхоза», «первые борозды первых тракторов» [47] , помнил горячность и наивность молодости, смятение мужицкого сердца, крутые повороты событий.
Советская проза не раз обращалась к той исторической поре, накоплен опыт, есть традиции. Расстановка социальных сил в «Черноземе» оказалась знакомой: красноармеец возвращается домой укреплять Советскую власть и бороться с бандитами; отпрыск богатого торговца люто ненавидит новые порядки и сопротивляется им; середняки колеблются меж двух берегов и пристают к разным.
47
Г. Троепольский.Рассказы. Воронеж, 1956, с. 212.
Но в этих строгих рамках изображенная жизнь сохранила свою неповторимую конкретность, живую антисхематическую сущность.
Писатель опирался на памятные судьбы своих товарищей, друзей и врагов, всех, с кем сводила, сталкивала жизнь. Хотелось проследить едва ли не за каждой судьбой, свести их, понять, рассудить, не исказив давним или нынешним пристрастием.
Угловатые, непослушные судьбы людские с их живой неоднозначностью, своеволием, воспринятые правдивым сердцем художника, сделали роман богатым по историческому и психологическому содержанию. В судьбе, характере, круге мыслей Игната Дыбина, умного и жестокого врага, заметны новые, глубокие мотивы, пусть не исследованные до конца. В метаниях и превращениях Семена Сычева сквозит истинная драма, не сводимая к «кулацкой психологии».
В Федоре Землякове, яростном самозабвенном стороннике новизны и коллективизма, увидены и учтены сложнейшие психологические комплексы, а на прямых путях славного богучарца Андрея Вихрова окажется столько завалов, что не перепрыгнуть их на лихом коне, сверкая отточенною саблей…
Этот роман об «огромной борьбе в маленькой Паховке» [48] содержит ряд картин, массовых сцен из эпохи коллективизации, в которых передала, кажется, сама «внутренняя дрожь» человеческая от важности происходящего, от неведомой дали, что простирается впереди.
48
Г. Троепольский. Чернозем, с. 333.
Жизнь героев «Чернозема» порою мучительна, им все трудно дается — и любовь, и знания, и понимание людей, и победа над врагом, и над собою тоже, и отпор властным, но безрассудным приказам, — все тяжко, в муках, в поту, в крови. Но они располагают к себе — эти молодые устроители истории, не ангелы, не праведники, а живые, страдающие, действующие люди.
Мы оставляем братьев Земляковых, их товарищей-единомышленников, в ясном сознании того, что ничего еще в мире не завершено, не исчерпано, жизнь продолжается и продолжается борьба, суля новые крутые повороты, и та крестьянская здравость и зрелость, что помогла им в решающие минуты паховской судьбы, еще послужит нм надежной опорой.
Троепольский пока не вернулся к жанру, как не вернулся — будто отрезало — к людям с судьбой Федора Землякова, его жены Тоси, середняка Василия Кочетова. О продолжении жизни он рассказывал на других примерах и в иных жанрах. Но мысль художника о драматических испытаниях, через которые проходит человек в свой короткий земной срок, о его нравственных устоях, совершала свою невидимую работу. Она оглядывала прошлое и настоящее, прикидывала будущее и все неизбежнее устремлялась не только к спутнику и сотоварищу долгих лет — русскому крестьянину, но ко всякому сегодняшнему, не глухому к жизни человеку, другу и современнику.
Повесть «Белый Бим Черное ухо» (1971) раз и навсегда разрушила представление о Троепольском как писателе только крестьянской или сельской темы. Она открыла всем писателя глубоко и традиционно русского, не чуждого нравственной проповеди и главное — имеющего что сказать людям про то, как жить. Про то, как любить и беречь друзей, как отстаивать счастье и свободу, как не продавать свободу за чечевичную похлебку, как открыто и прямо смотреть в глаза друг другу, как ощущать свое человеческое братство и родство.
Эта повесть о скитаниях «интеллигентной» [49] , талантливой собаки, попавшей в беду, о ее короткой счастливой жизни с Другом, о горестной разлуке с ним и смерти буквально потрясла читателей.
Тут снова можно говорить, о «мощном эхе», только более сердечном и глубоком.
Эта очень трогательная история написана, конечно, не только во имя хорошего отношения к собакам, «братьям меньшим». Она написана во спасение человеческой души, во имя человечности. Но почему — спасения? Разве какие-нибудь счетчики уже показали падение уровня человечности? Наоборот, в «Белом Биме», как нигде у Троепольского, много отзывчивых, прекрасно изображенных, добрых людей, от которых светлее в мире. Но тревожное чувство живет в этой книге, и голос предостережения звучит в ней. Жестокое, холодное, бездуховное начало действует не только через Серого и Тетку, через очень серьезных и очень довольных родителей мальчика Толика, но прорывается дурным стечением обстоятельств, искушая, испытывая Бима, — его доброту, «всепрощающую дружбу» [50] , преданность человеку, — сытым углом, обманом, предательством. Бим выдержит и до самых последних дверей своей судьбы — обитых жестью дверей страшного фургона — сохранит надежду на человека. Сострадая, невольно примериваясь к такой судьбе, как бы разделяя ее, мы тоже сохраняем надежду, но, получив возможность взглянуть на себя со стороны непривычной и сугубо неофициальной, мы оцениваем нашу человечность в ее как бы чистом виде и убеждаемся — со смущением или без, — как она непоследовательна, не всеобща, как она зыбка. И как необходима!
49
Г. Троепольский. Здравый смысл, с. 505.
50
Г. Троепольский.Здравый смысл. М., 1975, с. 539.