Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
— Не надо Дыбина! Доло-ой!
Наконец начали голосовать, споря и неистово ратуя за «своего» или «со своей улицы». Но тут пошло уже спокойнее. Только Виктор — шумоватый Виктор! — стоял на этом собрании молча и даже не поднимал руки ни за кого.
Матвей Степаныч спросил его, толкнув в бок:
— Ты чего же, Витька, не голосуешь?
Тот ответил угрюмо поговоркой:
— А по мне, хоть бы пес, лишь бы яйца нес, — и вышел с собрания.
Матвей Степаныч покачал головой и переглянулся с Федором. Тот моргнул ему и кивнул так, будто утешал: «Все обойдется».
В числе других голосовали и за Дыбина.
— Голосую! — объявил Андрей Михайлович. — Кто за Дыбина?.. Ни одного!
Матрена Васильевна выкрикнула:
— Куцему зайцу — до хвоста!
От дружного смеха вздернулось пламя лампы, но сразу все стихло, будто веселье оказалось лишним при таком важном собрании.
Однако с первого круга президиум так и не выбрали — оказалось за двух кандидатов по равному количеству голосов, и надо было переголосовать. Переголосовали и успокоились, закурили все сразу. Когда Василий Петрович Кочетов, Иван Федорович Крючков и Федор Ефимович Земляков заняли свои места за столом, в школе было уже так жарко, что многие поскидали зимнюю одежду и запрокинули шапки на затылок или сдвинули их на ухо. В этот момент вновь вошел Виктор Шмотков и стал неподалеку от президиума (пропадал он минут двадцать).
Крючкову предстояло делать доклад. Он пошептался с другими двумя за столом. Решили: сначала председательствовать Василию Петровичу, а потом видно будет. Затем докладчик шептал на ухо председателю собрания повестку дня:
— О ходе кол-лек-ти-ви-за-ции… Понял? О ходе коллективизации…
Василий Петрович раза два пытался произнести про себя это слово, потом пробовал тихонько вслух, но ничего из этого не получилось — слишком новое и слишком трудное слово. Тогда он расправил бороду и бросил в собрание:
— Повестка дня — насчет колхоза.
Крючков начал доклад так:
— Товарищи!.. Откройте форточки, иначе лампа потухнет. Дышать нечем. — Потом в тон Василию Петровичу продолжал: — Повестка дня — насчет колхоза. Надо решить наконец, как дальше жить. Этот вопрос стоит сейчас в каждой хате, перед каждым из нас. — Он чуть помолчал и обвел всех взглядом. Он знал, что у каждого в уме стоит одно: «Как дальше жить?» Знал, что именно это и раздвоило крестьянина. А докладчик, молодой и сильный, обязан был ответить, убедить. Убедить в последний раз! Начал он с землепользования до революции. Кратко сказал, что в Центрально-Черноземной области — в Воронежской и Тамбовской вместе — два миллиона сто тысяч десятин земли было у помещиков, два миллиона — у кулаков, а четыре миллиона — у всех остальных крестьян. Каждая четвертая десятина принадлежала кулакам! Он еще говорил о том, что Советская власть передала всю землю крестьянам, что после гражданской войны и разгрома кулацких банд крестьяне стали жить лучше, чем до революции. — Лучше или не лучше? — спросил он у собрания.
— Лучше! — ответили ему дружно, и сразу же все заговорили.
Это был итог кратчайшего исторического обзора.
Потом Иван Федорович, дождавшись тишины, продолжал:
— Хотя и лучше стало жить, но к богатой жизни дойти так нельзя, — Он увидел на лицах явное недоумение (как так «нельзя», если стало лучше?) и отвечал на взгляды: — Нельзя! Единоличное хозяйство будет порождать кулаков, а мелкое хозяйство будет разоряться от падежа даже одной коровы или лошади и увеличивать кандидатов в батраки… Потише, товарищи!.. Беру два примера из нашей Паховки. — Собрание приумолкло. — Что такое — Сычев? Если ему дать идти и дальше тем же путем, как он шел, мы вернемся к старому, когда каждая четвертая десятина — кулаку. Это и будет означать возврат к капитализму. Где же наше спасенье?
— Да не шебарши ты над ухом, чертов сын! — шикнул кто-то на соседа, видимо, пытавшегося поделиться мыслями о том, где его спасенье.
— Где спасенье? — повторил Иван Федорович. — Только в том, чтобы землей владеть вместе, коллективно. Вопрос стоит так: или назад — к капитализму, или — в колхоз! — Это он сказал резко, как отрубил. И услышал дыхание собрания в полной тишине.
— У кого горит шуба? — вопросил бас из средины.
И правда, в школе запахло горящей шерстью. Завозились, зашуршали, загомонили. Кто-то стал забивать ладонью тлеющую шерсть, кто-то выругался без стеснения матом, кто-то с кем-то заспорил — не разобрать. Было ясно: попытка сорвать доклад в самом интересном месте сделана. Федор толкнул Ваню коленом в колено, тот легонько ответил тем же. Это значило — Федор сказал: «Смотри в оба», а Ваня ответил: «Смотрю в оба».
Чад от шерсти защекотал в носу. Андрей Михайлович распахнул два окна и приказал:
— Открыть двери!
Через несколько минут помещение проветрилось, окна и двери закрыли, и докладчик продолжал:
— Жалко, конечно, шубу. У кого же она горела? От цигарки шерсть не загорится.
Из плотной массы тел послышался четкий голос родного его дяди, дяди Степана, воспитавшего и вырастившего сироту-племянника в своей большой семье:
— Ванятка! Это ведь у меня шубу-то зажгли. Я ее снял и положил рядом, а они, идолы, зажгли — целый пук трута сунули. И не заметил — заслушался. Сижу себе на полу, а она зачадила. Вот сукины дети!
Федор сжал зубы, а Ваня зло прищурил один глаз. Но Ваня был здесь Иваном Федоровичем, докладчиком — он бросил спокойно шутку:
— Ничего, дядя! Хуже тому, на ком шуба висит, а тело дрожит…
— Давай говори, Иван Федорович, — сурово сказал Василий Петрович, привстав за столом. — Тихо! — крикнул он в собрание как приказ.
Иван Федорович продолжал:
— Так. На чем мы остановились? Остановились мы… на шубе. — Все заулыбались, — Раньше мы видели убитую лошадь и порезанную без цели скотину… Это было хуже… Шуба — пустяк: укус комара. Слушайте, дорогие товарищи! Нам кто-то мешает жить! — Он повысил голос. — Кто-то не желает колхоза, кто-то хочет, чтобы вы нищими стали. Слушайте, товарищи! — Он посмотрел на Виктора, и тот заметил этот взгляд. — Или назад, в старое, куда тянут Сычевы, или вперед, в колхоз, — больше нет путей. Мы на этом вопросе и остановились. Но я еще приведу один пример. Что такое хозяйство Виктора Ферапонтыча Шмоткова? Пала корова или лошадь — он разорен. Всю свою жизнь он идет под ручку с лихой бедой и беспросветной нуждой, к которой уже привык. А кто поможет?.. Сычев?.. Не поможет! Толкнет к гибели — ему нужны рабочие руки. Где выход для Виктора? Только в колхозе. А таких, как Виктор, большая половина села. Вы меня поняли?
— Поняли! — ответило собрание хором.
— Тогда я кончил доклад. Давай, Василий Петрович, переходить к вопросам.
— У кого и что наболело? — спросил Василий Петрович. — Давайте вопросы.
Первый вопрос, по предварительной договоренности в партячейке, задал Матвей Степаныч Сорокин:
— Что будет обсуществляться в колхоз?
Иван Федорович ответил раздельно, с короткими паузами:
— Лошади. Волы. Сельскохозяйственный инвентарь. Больше ничего.
По школе прошелестел сначала тихий шепот, потом он превратился в легкий гул и наконец в общий гвалт: все заговорили, заспорили и закричали. Слышался настойчивый голос одного из споривших:
— А кто же набрехал? Кто набрехал, язва?
В гомоне мало кто заметил, как Виктор протискался к столу и в общем ералаше заорал своим пронзительным тонким голосом:
— Пустите! Пустите меня!.. Как так? — спросил он в упор у Ивана Федоровича, тяжело дыша ему в лицо.
И тогда все увидели Виктора у президиума, лицом к лицу с секретарем партячейки. Стало очень тихо.