Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Шрифт:
День прошел незаметно.
Только после того как ржаво проскрипел вдали коростель, я понял, что вечереет. Мысленно поблагодарил эту пешую птицу за предупреждение и направился на остров, на ночевку. А коростель ритмично скоблил и скоблил, будто ногтем по гребенке, будто звал меня: «Пора варить… Пора варить…» Тоже интересная птица: летает неохотно, большую часть жизни проводит «в бегах», — даже во время перелета на юг коростель значительную часть пути отшлепывает пешком… Ладно, живи так — бегай, как положено по чину, и скрипи свою
У берега острова, в том месте, где обычно причаливают редкие здесь охотники, уже стоял чей-то челнок. Был он выкрашен не под зеленый цвет камыша, а в ярко-голубой; бортики обведены белилами, а на борту, ближе к носу, красовалась белая же надпись: «Только вперед!» Странное явление: в этакой глуши появился размалеванный челн, от которого вся дичь будет шарахаться за километр. Не надо быть следопытом, чтобы догадаться, что прибывший на разукрашенном судне не имеет никакого охотничьего опыта. Он, видимо, слишком еще молод, чтобы знать, что такое маскировка. Не было в лодке и суховилки, без которой в осеннюю охоту здесь не пробраться на плес по густому резаку и зарослям камыша, а лежало одно лишь короткое весельцо-игрушка, для легких прогулок.
Но где же сам охотник?
Расположившись на лужайке под дубком, я решил сварить кашу-сливуху (авось охотник и сам объявится).
Вскоре костер уже пылал под котелком.
За спиной зашуршало. Оглянувшись, я увидел, как человек тащил огромную вязанку сучьев и хвороста. Лица его пока не было видно — он согнулся под тяжестью ноши. Когда же поравнялся со мной, то сбросил вязанку наземь, вытер потный лоб рукавом и подошел ко мне.
Это был… Переметов!
Хотя я не был с ним коротко знаком, но знал точно, что он никогда не охотился. Больше того, он когда-то высмеивал охотников и рыболовов, называя их бездельниками.
— Никак ты? — спросил он.
— Здравствуйте, товарищ Переметов! Не знал, что охотой занимаетесь.
— Думаю заняться… Надо заняться. Вот видишь, лодку новую заказал.
Он присел у огонька. Лицо его — цвета розового древоточца, в меру упитанное и почти безбровое; сняв фуражку, он обнажил легкую лысину ото лба. Передо мной сидел бывший руководитель района (даже трех районов поочередно). Лет ему не больше сорока пяти.
— Стареешь, — сказал он мне.
— А вы ничуть, — ответил я, не солгав ни капельки.
Он слегка ухмыльнулся и спросил:
— Чего так рано приехал? Открытие-то завтра.
— В отпуске… Хотелось денек отдохнуть на воле.
— Отдохнуть — это неплохо. Неплохо… Да-а, неплохо. Вот так… — говорил он снисходительно и, пожалуй, покровительственно, как за письменным столом служебного кабинета. — Вот так… Неплохо отдохнуть. Отдохни. А я пойду работать.
— Чего ж тут работать?
— Эге, братец! Да ты в охоте, видно, не силен… А я вот по привычке: с народом советуюсь… Порасспросил, узнал.
— И что же узнали?
— А то: завтра понаедут тут… всякие, захватят самые хорошие места, а ты будешь болтаться. Из-за того и приехал на день раньше… Работать надо, работать. Вот так… Работать.
— Палки-то зачем нарубили? — спросил я уже с живым интересом.
— Палки? — Он опять ухмыльнулся. — Шалаш буду над лодкой городить.
— Здесь же кругом камыши! Не надо никаких шалашей. Вы же себя демаскируете. Ветки ваши и палки далеко будет видно. Надо так: въехать в камыши, завязать их над челноком аккуратненько, и все, — Мне казалось, что говорю убедительно.
Но Переметов подарил свою розовую и ласковую улыбку и возразил, вставая:
— Ой и хитрец ты, я вижу! Ты бы, значит, убил бы, а я — с пустой сумкой. Ишь ты!
Я сообразил наконец, что советовать Переметову бесполезно (он по привычке сам все знает), и перевел разговор в другую плоскость. Очень уж собеседник мой показался мне занятным здесь, среди природы.
— Вы садитесь-ка, — говорю, — да отдохните. А я расскажу, что сегодня видел. Интересно!
— А ну-ка, ну-ка? Послушаем. — И он снова сел.
Я рассказал ему про жучков-вертячек.
Он констатировал коротко:
— Ничего особенного. Обыкновенная тварь.
Рассказал ему про цыпленка.
Он отрезал:
— Мало их, цыплят разных. Всякие бывают цыплята.
Наконец, уже без волнения, без всяких там красок сказал ему:
— Дергач, коростель, пешком топает на юг.
— Птица так не может, — заключил он. Потом подумал и дополнил: — А если, допустим, и ходит на юг, то почему бы ей и не ходить, если от природы дана такая установка… Только вряд ли.
Он ничему здесь не удивлялся, ничему не верил. А встав с земли, заявил:
— Дите ты малое, в полном смысле… Поеду шалаш делать.
— Где думаете стать с шалашом-то?
— На реке. На реке… Думаю, на реке.
— Надо в глушь забиваться, на плеса. На русле вряд ли что получится. Утка любит крепи, дебри. Вот когда морозы ударят, тогда другое дело… тогда — на русло.
— В глушь пусть другие забираются. «Утка любит»! Почем ты знаешь, что утка любит? Карась тоже любит, чтобы его жарили в сметане. — Он рассмеялся над своей остротой и, легко подняв вязанку, пошел к челноку, довольный, уверенный, розовощекий.
Снова я остался один. Но уже не хотелось прислушиваться к тишине леса, уже не радовал огонек костра и запах свежей каши.
Понятно, я был немало обрадован, когда у берега кто-то весело крикнул:
— Эй, у костра! Пусти ночевать под небом.
— В нашей хате — каждый гость! — ответил я бодро и сам направился к берегу. — Кого бог принес?
— Я неверующий. И богу от меня мало проку, чтобы носить.
— Бог, он — не дурак, знает кого носить. Никак Валерий Гаврилович?..
— Он самый. Фомушкин по фамилии. Бывалый охотник и небывалый стрелок: из двенадцати уток выбиваю тринадцатую — остальные летят своей дорогой.