В анкетах лгали,Подчищали в метриках,Равно боялись дыма и огняИ не упоминали об Америках,Куда давно уехала родня.Храня от неприятностей семью,Простую биографию своюНасильно к идеалу приближалиИ мелкой дрожью вежливо дрожали.А биография была проста.Во всей своей наглядности позорной.Она — от головы и до хвоста —Просматривалась без трубы подзорной.Сознанье отражало бытие,Но также искажало и коверкало, —Как рябь ручья, а вовсе не как зеркало,Что честно дело делает свое.Но кто был более виновен в том:Ручей
иль тот, кто в рябь его взираетИ сам себя корит и презирает?Об этом я вам расскажу потом.
«Доносов не принимают!..»
«Доносов не принимают!Вчера был последний день!»Но гадов не пронимаетТоржественный бюллетень.Им уходить неохота,Они толпятся у входа.Серее серых мышат,Они бумагой шуршат.Проходят долгие годы,Десятилетья идут,Но измененья погодыГады по году ждут.
«Когда эпохи идут на слом…»
Когда эпохи идут на слом,Появляются дневники,Писанные задним числом,В одном экземпляре, от руки.Тому, который их прочтет(То ли следователь, то ли потомок),Представляет квалифицированный отчетИнтеллигентный подонок.Поступки корректируются слегка.Мысли — очень серьезно.«Рано!» — бестрепетно пишет рука,Где следовало бы: «Поздно».Но мы просвечиваем портретРентгеновскими лучами,Смываем добавленную третьТомления и отчаяния.И остается пища: хлебНасущный, хотя не единый,И несколько недуховных потреб,Пачкающих седины.
«Надо, чтобы дети или звери…»
Надо, чтобы дети или звери,Чтоб солдаты или, скажем, бабыК вам питали полное доверьеИли полюбили вас хотя бы.Обмануть детей не очень просто,Баба тоже не пойдет за подлым,Лошадь сбросит на скаку прохвоста,А солдат поймет, где ложь, где подвиг.Ну, а вас, разумных и ученых, —О, высокомудрые мужчины, —Вас водили за нос, как девчонок,Как детей, вас за руку влачили.Нечего ходить с улыбкой гордойМногократно купленным за орден.Что там толковать про смысл, про разум,Многократно проданный за фразу.Я бывал в различных обстоятельствах,Но видна бессмертная душаЛишь в освобожденной от предательства,В слабенькой улыбке малыша.
СОН
Как дерево стареет и устает металл,Всемирный обыватель от истории устал.Он одурел от страха и притерпелся к совести,Ему приелись лозунги и надоели новости.Заснул отец семейства и видит сладкий сонО том, что репродуктор неожиданно включен.Храпит простак, но видит его душевный глаз:Последние известия звучат в последний раз.Храпит простак, но слышит его душевный слух,Что это все взаправду, что это все не слух:Событий не предвидится ближайших двести летИ деньги возвращаются подписчикам газет.Посередине ночи, задолго до утраВскочил простак поспешно с двуспального одра,Он теребит супругу за толстое плечо,И, злая с недосыпу, она кричит: «Для чо?Какой там репродуктор? Он даже не включен».И оптимист злосчастный проклял свой лживый сон.
«У людей — дети. У нас — только кактусы…»
У людей — дети. У нас — только кактусыСтоят, безмолвны и холодны.Интеллигенция, куда она катится?Ученые люди, где ваши сыны?Я жил в среде, в которой племянницНамного меньше, чем теть и дядей.И ни один художник-фламандецЕй не примажет больших грудей.За что? За то, что детские соплиОднажды побрезговала стереть,Сосцы у нее навсегда пересохли,Глаза и щеки пошли стареть.Чем больше книг, тем меньше деток,Чем больше идей, тем меньше детей.Чем больше жен, со вкусом одетых,Тем в светлых квартирах пустей и пустей.
«Генерала легко понять…»
Генерала легко понять,Если к Сталину он привязан, —Многим Сталину он обязан,Потому что тюрьму и сумуВыносили совсем другие.И по Сталину ностальгия,Как погоны, к лицу ему.Довоенный, скажем, майорВ сорок первом или покойник,Или, если выжил, полковник.Он по лестнице славы пер.До сих пор он по ней шагает,В мемуарах своих — излагает,Как шагает по ней до сих пор.Но зато на своем горбуВсе четыре военных годаОн тащил в любую погодуИ страны и народа судьбуС двуединым известным кличем.А из Родины — Сталина вычтя,Можно вылететь. Даже в трубу!Кто остался тогда? Никого.Всех начальников пересажали.Немцы шли, давили и жалиНа него, на него одного.Он один, он один. С началаДо конца. И его осенялоЗнаменем вождя самого.Даже и в пятьдесят шестом,Даже после Двадцатого съездаОн портрета не снял, и в томНи его, ни его подъездаОбвинить не могу жильцов,Потому что в конце концовСталин был его честь и место.Впереди только враг. ПозадиТолько Сталин. Только Ставка.До сих пор закипает в груди,Если вспомнит. И ни отставка,Ни болезни, ни старость, ни пенсияНе мешают; грозною песнею,Сорок первый, звучи, гуди.Ни Егоров, ни Тухачевский —Впрочем, им обоим поклон, —Только он, бесстрашный и честный,Только он, только он, только он.Для него же свободой, благом,Славой, честью, гербом и флагомСталин был. Это уж как закон.Это точно. «И правду эту, —Шепчет он, — никому не отдам».Не желает отдать поэту.Не желает отдать вождям.Пламенем безмолвным пылает,Но отдать никому не желает.И за это ему — воздам!
«Товарищ Сталин письменный…»
Товарищ Сталин письменный —Газетный или книжный —Был благодетель истинный,Отец народа нежный.Товарищ Сталин устный —Звонком и телеграммой —Был душегубец грустный,Угрюмый и упрямый.Любое дело делаетсяНе так, как сказку сказывали.А сказки мне не требуются,Какие б ни навязывали.
О ПРЯМОМ ВЗГЛЯДЕ
Честный человекДолжен прямо смотреть в глаза.Почему — неизвестно.Может быть, у честного человекаЗаболели глаза и слезятся?Может быть, нечестныйОбладает прекрасным зрением?Почему-то в карательных службахСтольких эпох и народовПриучают правдивость и честностьПроверять по твердости взгляда.Неужели охранка,Скажем, Суллы имела правоРазбирать нечестных и честных?Неужели контрразведка,Например, ТамерланаСостояла из моралистов?Каждый зрячий имеет правоСуетливо бегать глазамиИ оцениваться не по взгляду,Не по обонянью и слуху,А по слову и делу.
«Виноватые без вины…»
Виноватые без виныВиноваты за это особо,Потому-то они должныВиноватыми быть до гроба.Ну субъект, ну персона, особа!Виноват ведь! А без вины!Вот за кем приглядывать в оба,Глаз с кого спускать не должны!Потому что бушует злобаВ виноватом без вины.