Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
От бредущего по заводи Кочкина доносится легкий всплеск. Сережа поеживается, передергивает плечами, перехватывает то одной, то другой рукой ведро.
— Есть! — доносится от Федора. — Нашел! — Его голова на секунду скрывается под водой. — Давай сюда с ведром…
— Глубоко же… Поди, скроет.
— Давай, давай, не потонешь…
Придерживая обеими руками ведро, Сережа боязливо стал сползать в темную, дымящуюся холодным туманом воду.
— Ух-х!..
— Смотри не выпусти…
— Глуб-бина!
—
В ведре у Сережи что-то плеснуло.
Воруют улов? А зачем ведро? И ведро тяжелое, не пустое…
Две головы и придерживаемое над поверхностью воды ведро сошлись на середине заводи. Голоса ребят от холода и возбуждения неровные, ломкие.
— Говорил тебе, возьмем сегодня лодку.
— Лодку, лодку, а он нас с этой лодкой заметит.
— В кустах бы спрятали, не заметил.
— Ладно, давай ведро ближе.
Снова слышится всплеск в ведре.
— Ишь верткий, никак не ухватишь. Не наклоняй, выскочит. Ага!.. Не хочет снова на крюк. Есть!
Что-то с легким плеском упало в воду.
— Давай окуня… Колется, черт! Бечевку-то держи! Не могу же я насаживать и бечевку держать… И этот сидит…
— Мелкий окунек-то.
— Какой есть. Язь зато тяжелый. До утра, гляди, что-нибудь само схватит. Здесь место хорошее. Андрей Васильевич не дурее нас… Выливай воду из ведра, пошли…
Пустое ведро, звякнув дужкой, упало в траву. Я подался в глубь кустов. Приплясывая, путаясь в одежде, стуча зубами, выскочившие из воды ребята стали одеваться.
— В воде-то теплее.
— Сейчас бегом побежим — согреемся.
Оделись, подняли ведро и замялись на берегу.
— Он багор тут бросил, не украли бы…
— Спрячем?
— А он не найдет. Нет уж, пусть лучше так лежит. Бежим!
Они проскочили мимо моего куста. Я не шевелился, пока топот босых ног совсем не стих.
Так вот почему в последнее время мне так везло в улове! Ой, ребята!..
Надо же додуматься: снимают рыбу со своих переметов и насаживают на мой! Со своих, а может, даже с чьих-то чужих…
Против меня написана статья в газете. Против меня выступали в роно. Меня осуждают за то, что сходился с чужой женой. Осуждают и сплетничают. Все это наверняка известно ребятам. И они меня жалеют.
На моем перемете сидят теперь язь и окунь. Кто не бывал счастлив в детстве, когда торжественно приносил домой вытащенную из реки своими руками добычу? Федя Кочкин и Сережа Скворцов украдкой делятся своим маленьким счастьем со мною. Та щука, что попала мне позавчера, не их ли подарок?
Никогда между мной, Сережей и Федей не было особой сердечной близости. Я их учил, они учились — деловые отношения, и только. Чем я заслужил такую благодарность? Меня всегда беспокоило: как-то оценят мою работу другие учителя, что скажут Василий Тихонович, Иван Поликарпович, Степан Артемович? Но что подумают, как оценят работу Феди Кочкины и Сережи Скворцовы, — нет, об этом я много не задумывался.
Неужели я больше ничего не смогу для них сделать? Неужели на этом все кончится? Верно, хорошо же я выгляжу со стороны, если ребятам пришло в голову ублажать меня…
Я взял багор и отправился к лодке. Утром снял свой перемет и решил больше его не ставить.
Вскоре, кстати, зарядил дождь. Меня вовсе перестало тянуть на реку. Я чувствовал, что по утрам Тоня внимательно и испуганно приглядывается, в каком настроении я встал. И это приглядывание еще сильней раздражало меня. Я перестал с ней разговаривать, на все вопросы бросал только «да» или «нет». Она то старалась быть предупредительной до заискивания, то не сдерживалась и начинала упрекать:
— Дикарь дикарем — слова доброго не услышишь.
И этого было достаточно, чтобы я вспылил:
— Не правлюсь?
— Кому ты такой правишься?
Она была права, я не нравился даже самому себе. Именно потому, что она права, меня начинало бесить.
— Не воображай, что ты мне очень нравишься.
— Плоха тебе? Знаю. Как для тебя стать хорошей? Всяко, кажись, подхожу, только что в ногах не валяюсь. Шел бы ты лучше к той.
— Не ради тебя живу. Ради Наташки.
— Наташки?! Да ты и ей жизнь портишь. То обнимать бросишься, то не глядишь. Бояться она стала родного отца…
— Молчи!
— Намолчалась. Теперь рот не зажмешь! Иди к своей… — бросалось циничное слово, и я зверел.
— За-мол-чи!..
Но в скандалах Тоня была сильней меня. Умолкать приходилось мне. Я с грохотом, сотрясая весь дом, хлопал дверью и уходил.
А на улице шел дождь, пузырились лужи, бочки под стоками, предусмотрительно поставленные хозяйственным Акиндином Акиндиновичем, были переполнены. Я хлопал дверью, а идти-то мне было некуда. Никому я не нужен, никто меня не ждет, ни под чьей крышей не найду себе крова.
Я уходил в сторону от села, опять на берег реки. Бродил под дождем в промокших насквозь ботинках, глядел на тощие ветлы, на ослизлые глинистые берега, на неуютную свинцовую воду и думал о Феде Кочкине и Сереже Скворцове, моих учениках. Я мог бы сделать для них что-то большое, хорошее. Мог, если б мне помогали, поддерживали, понимали меня. Но теперь я бездомный, неприкаянный, не имеющий права даже жалеть самого себя. Я виноват и в безобразных скандалах с Тоней, и в том, что остался без товарищей, в том, что кругом одинок, что беспомощен. Виноват я сам, виноват слепой случай. Как все получилось нелепо!..