Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
— Никто не верит в такую пользу, ни я, ни Дудыринцев, ни ты сам, товарищ Мансуров! Кроме, может, одного Сурепкина… Не верим, а настаиваем, приводим с серьезным видом доказательства. Только потому, что желательно блеснуть этими кормоцехами перед областью. Что ж это, товарищи, жизнь устраиваем или игру играем? Если это игра, то опасная. Ставка в ней — благополучие всего района. С такой ставкой не шутят.
— По-твоему, выходит, обком игрушками занимается? — не выдержал Павел Мансуров. — С чьего совета мы начинаем?
— Обком плохо знает наш район,
— Мы, кажется, здесь разбираем вопросы не личного характера, — бросил Мансуров сдержанно.
— Где уж личное, когда ты, чтоб выигрышней показать себя перед областью, ставишь на кон животноводство всех колхозов.
Мансуров резко встал, прямой, подтянутый, грудь вперед, голова закинута, глаза горят темным, недобрым огнем, голос ледяной:
— Товарищ Гмызин! Не вносите склочный характер в обсуждение. Иначе я вынужден буду лишить вас слова.
— Не стоит лишать, я уже кончил. Еще раз повторяю: в нашем положении сейчас кормоцеха — опасная афера!
Игнат Гмызин сел.
Теперь все до единого глядели в лицо Мансурову — одни с испугом, другие с сумрачным торжеством, третьи с любопытством.
— Дайте мне слово, — поднялся Максим Пятерский.
Длинный, узкоплечий, лицо схимника, только седой бородки недостает, он вынул распухшую, захватанную записную книжку, не спеша оседлал хрящеватый нос очками, заговорил не торопясь:
— Вот, товарищи, послушайте цифры…
Павел Мансуров уставился в пряжку брючного ремня на тощем животе Максима Пятерского и слушал… Лесу для кормоцеха нужно столько-то, рабочих рук — столько-то, материал, доставка, рубли, копейки, статьи годового дохода… Не хватит на ремонт крыши телятника… Он, Павел Мансуров, не хочет этого слышать, не хочет понимать! Ему понятно одно: кормоцеха — щит, кормоцеха — занавеска, не будет их, придется предстать перед обкомом голеньким, а после истории с Федосием Мургиным надо быть начеку. Надеялся — не возразят, побоятся. Возразили! Игнат виноват, лезет на рожон. Хорошо же, Игнат Егорович, придется, видать, всерьез схлестнуться. Еще узнаешь Павла Мансурова!
Павел знал: Игнат сильней других убежден, что излишек скота — ошибка, что Мансуров перегнул палку и боится открыть это перед обкомом.
Игнат убежден, что Федосий Мургин не виноват, что его вину раздули.
Наконец, Игнат единственный из всех людей видел в кабинете Мансурова картуз, догадывается о характере разговора, после которого старика нашли мертвым в лесу. Стоит Игнату пожелать, и история с Мургиным снова всплывет. Случись такое, к Павлу Мансурову станут относиться с предельной подозрительностью.
А то, что Игнат постоянно напоминает о нехватке кормов… А рассуждении его о неготовности животноводческих построек к зиме…
Павел до сих пор успокаивал себя — свой человек, старая дружба свое покажет… При встречах против воли заигрывал, трепал по плечу, заводил разговоры о близости:
— Нас же с тобой не базарное знакомство связывает…
Сам не замечал, что жил какой-то заячьей надеждой — авось не тронет, помилует. Тронул, да еще как! Перед всеми вывесил: «Выкрутиться стараешься нечестными путями…»
Теперь, вспоминая Игната, Павел Мансуров наливался ненавистью. Ненавидел все: приглушенный, медлительный басок, щупающий взгляд маленьких серых глаз, до синевы выбритый череп, даже привычку сидеть ненавидел — локти в стороны, кулаки в колени, без того широк, а тут еще растопорщится. Монумент, а не человек.
Совещание председателей ничего не решило. А время не ждет. В областной газете что ни день, то информация: такой-то колхоз в таком-то районе приступил к строительству кормоцеха. Коршуновцы медлят, коршуновцы отстают, тянутся в хвосте. В обкоме, должно быть, создается впечатление — Мансуров работает спусти рукава…
Второе такое же совещание собирать бессмысленно. Снова председатели встанут за широкую спину Игната Гмызина.
Павел Мансуров начал вызывать председателей поодиночке, разговаривал с ними с глазу на глаз.
— Можно?
Приглаживая ладонью волосы, бочком протискивается Максим Пятерский, сутулится, ищет взглядом, куда бы сунуть кепку.
Павел Мансуров встает из-за стола, в выутюженном полотняном кителе, свежевыбритый, идет навстречу, протягивает руку.
— Заходи, заходи, Максим. Ну-ка, присядем.
Полуобняв председателя за плечи, тянёт к дивану, усаживает, сам садится, закидывает ногу в хромовом сапожке, щелкает портсигаром.
— Закуривай. По какому вопросу тебя вытащил, ты знаешь?
— Догадываюсь, Павел Сергеевич, — вздыхает Пятерский и отводит горбатый нос в сторону.
Он чувствует — сейчас будет поединок, а выиграть его нелегко. Это не на совещании, там и справа и слева сидят такие же, как он сам. Они и реплику подбросят, и взглядом одобрят, и выступлением поддержат — не робей, действуй. Тут — один. Корешки толстых книг виднеются сквозь стекло шкафа, черным и коричневым лаком блестят два телефона, один местный, звонить по колхозам и районным организациям, другой — прямой провод в область. Все значительно, все напоминает о больших деловых связях,о широком размахе в работе. Павел Сергеевич прост с виду, глядит в глаза без хитрости, но в любое время может подняться и сказать: «Я, как секретарь райкома партии, считаю…» Легко ли возражать?
— Так ты категорически отказываешься от строительства кормоцеха? — спрашивает Павел Мансуров, чуть-чуть нажимая на слово «категорически».
— Павел Сергеевич, сами посудите… — Максим Пятерский поспешно выуживает из кармана свою пухлую записную книжку.
Но Павел Сергеевич не дает ее раскрыть.
— Все понимаю… Ты думаешь, мне неизвестны ваши трудности? Рабочих рук нет, в кредиты и без того залезли… Хорошо! Решим не строить, отстанем от других районов, признаемся перед областью: простите, нет сил преодолеть трудности…