Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
— Я те брошу! Я те повольничаю! Как ребеночка, кирпичик клади!
Бродят загорелые, испачканные мазутом трактористы, слышится стук мотора за домами… Шумно. Вот что значит центр колхоза, а не дальняя околица Кудрявино.
Саша всего неделю не был здесь, а его уже встретили новостями.
Когда уходил в Кудрявино, все были озабочены — у племенных коров стали гноиться глаза, да и молоко от них нехорошо попахивало. Ломали головы — что да как?..
Секрет же оказался прост: плохо прибирали кормушки, новые порции силоса валили в объедки. Теперь кормушки три
Саша знал, что многие коровы, которые прежде отворачивались от травы, стали охотно есть кошеный клевер. Но до сих пор из-под ног на выпасах траву не брали. Крепка, видать, привычка — жить на том, что подносят. Игнат Егорович установил премию той скотнице, что первая приучит своих коров пастись на воле.
Игната Егоровича Саша застал в его «закутке» — так называли бригадиры председательский кабинет, угол в одно окно, отгороженный дощатой переборкой.
— Только вспоминал тебя. Ну-ко, с ходу рассказывай, как там, в Кудрявине, разворачиваются?
Саша рассказал: заросло больше половины покосов, что не заросло — выкосили, людей отпустил на другие работы.
Игнат Егорович озадаченно крякнул.
— Так и знал. — Вынул из стола бумаги. — Отчитываться надо, а как? Из-за Кудрявина мы, выходит, не докосили шестьдесят гектаров.
— Сообщить надо, что заросло.
— Кому? Знают. У многих позаросло.
Игнат Егорович взял ручку, задумчиво обмакнул ее в чернила.
— Хошь не хошь, а придется докосить перышком по бумаге.
Саша видел, как на синем шершавом бланке Игнат Егорович поставил число и вывел твердую цифру — 60.
— Игнат Егорович! Ведь это же обман!
— Обман, Саша, обман. Подписываю и чуть ли не фальшивомонетчиком себя чувствую.
— Не пойму… Зачем же тогда?
Игнат Егорович отодвинул в сторону бумаги, положил на стол тяжелые, с набухшими венами руки и, встретив недоуменный взгляд Саши, заговорил:
— Хотелось бы, чтоб ты таких штучек не знал. Очень хотелось! Но жизнь есть жизнь, и не след от нее прятаться. Те люди, которые меня контролируют, цифрами привыкли питаться. Поднеси им не ту цифру, всполошатся, начнут забрасывать к нам в колхоз бумага, телефонограммы, одну другой грозней. Почему не выполнен план? Подводите район! Подрываете колхоз! Втолковывать, что район мы не подводам, колхоз не подрываем, план в конце концов от этого не страдает, — бесполезное дело. Дай им нужную цифру, иначе не будет видимости, что все благополучно.
— Так лучше обман? Перед собой же стыдно!
— Хорошо, буду совестливым, упрусь. Меня начнут таскать по заседаниям, по совещаниям, указывать пальцем. Ну, это еще полбеды. Перестанут доверять, пришлют уполномоченных, тех, для кого цифра — бог. Они по пятам начнут ходить, указывать, сдерживать, руки свяжут. И все это из-за маленькой цифры. Не напиши ее или напиши, покриви чуточку или выдержи правду — все равно от этого кудрявинские покосы не очистятся от кустов, сена с них не прибавится и не убавится. Если б вредило, мешало жить — кровь из носу, а воевали бы. Ни попреки, ни уполномоченные, поверь, не испугали бы. А сейчас — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Саша сидел растерянный и подавленный — всю жизнь приходилось слышать: будь честным, прямым, не криви душой… Как-то не сходится, непонятно…
Игнат Егорович долго вглядывался в Сашу, с виноватым вздохом обронил:
— Что и говорить, неладно… Цифре больше верят, чем человеку.
Разговор этот Саша скоро забыл. До него ли…
Пастух, по прозвищу «Незадачка», веселый старик, горький пьяница, узнав о премии, каждый вечер приходил из деревни Большой Лес, вваливался в председательский закуток, начинал надоедать Игнату Егоровичу:
— Что там премия! Ты мне косушку поставь да разреши своих породистых пустить в мое стадо, не траву — кур щипать будут. Эко, незадачка!
Приставал до тех пор, пока не решились испробовать — чем черт не шутит. И верно, через несколько дней племенные коровы в стаде Незадачки паслись с таким же усердием, как и местные.
Премию самому Незадачке не отдали, а выписали на имя его старухи. Но Незадачка свое вытянул, два вечера подряд ходил козырем перед правлением, восхищался собой:
— Я слово знаю! Профессоров в коровьем деле забью! Егорыч! Эй, председатель! Ты мне верь! Мы с тобой хозяйство, как балалаечку, настроим. Не жизнь у нас — плясовая будет!
Из обкома пришло письмо. Павел Мансуров давно его ждал. Кратко описывались выгоды и достоинства кормоцехов, рассказывалось о том, как у Борщагова в колхозе такой кормоцех повысил доход, говорилось, что почин должен быть подхвачен во всех районах, строительству кормоцехов уделено достойное внимание и т. д. и т. и.
Письмо привычное, но Павел Мансуров, прочитав его, начал ходить по кабинету, раздумывать…
Слов нет, кормоцеха выгодны, кормоцеха полезны. Однако так же были выгодны и полезны торфоперегнойные горшочки. Но они-то, кажется, должны были научить…
Вырастить огурцы, помидоры, капусту не так просто, как рожь или ячмень — бросил в землю семена и следи за всходами. Ранней весной в парники закладывают рассаду. С началом теплых дней эту рассаду высаживают — пикируют. При этом надо не повредить тончайшие, как волоски, корешки. Для рук, привыкших к грубому крестьянскому труду, это почти ювелирная работа. Да к тому же после родной парниковой земли сразу непривычная земля поля — резкая перемена, не всякое-то растение ее выдержит. Как правило, многие хиреют, засыхают. Большие потери, нелегкий, кропотливый труд. Торфоперегнойные горшочки в этом случае — спасение.
Из навоза и торфа лепится или выдавливается продолговатый квадратный столбик, величиной примерно с граненый стакан. В него кладется зернышко. Такой «заряженный» зернышком огурца, помидора или ранней капусты горшочек ставят в парник рядом с другими… Пусть расползаются тончайшей путаной сеткой корни по жирной земле горшочка, пусть тянется вверх росток. Придет время — не будут грубые пальцы, обрывая корни-волоски, выковыривать его из земли.
Полезная вещь торфоперегнойные горшочки! Бесспорно, полезная!