— О! Наша маленькая Роза!.. Наш Блез, наша Шарлотта!
Прошлое воскресало. Ребенку дали имя Роза в память о другой Розе, которую горько оплакивала семья, о той, что первая заснула на маленьком сельском кладбище. Затем пришла очередь Блеза, за ним последовала Шарлотта. И тогда у дочери их Берты, вышедшей замуж за Филиппа Гаварда, родилась Анжелина. А позднее у Анжелины, вышедшей замуж за Жоржа Дельм а, родилась Роза. Позади девочки стояли Берта и Филипп Гавард, Анжелина и Жорж Дельма. И Роза была как бы представительницей целого мира, мира мертвых и мира живых, длинной-длинной вереницы, множества горестей и множества радостей, и весь этот неутомимый труд деторождения, вся полноводная река жизни в конце концов привела к появлению милого белокурого ангелочка, нежного и хрупкого, с лучезарными глазами, в которых светилось само будущее.
— О! Наша Роза! Наша Роза!
А тем временем Роза, обхватив ручонками огромный букет, подходила все
ближе. Целые две недели она заучивала изящное приветствие. Еще утром она произносила его перед матерью без запинки. Но, очутившись здесь, среди множества людей, она все позабыла. Однако ее это не смутило. Этой маленькой особе нельзя было отказать в смелости. И, отложив в сторону букет, она бросилась на шею Матье и Марианне, прокричав своим звонким, как свирель, голоском:
— Дедушка и бабушка, это ваш праздник, и я от всего сердца вас поздравляю!
Получилось очень мило. Все нашли даже, что это гораздо лучше любых заученных речей. Снова послышался смех, веселые возгласы, рукоплескания. И тут же гости сели за стол. Зрелище было внушительным. Огромный подковообразный стол стоял под дубом на специально выкошенной площадке. Первыми проследовали к столу Матье и Марианна — чинно, все еще держась за руки, — и сели в самом центре, спиной к могучему дубу. Слева от Матье уселись Марта и Дени, Луиза с мужем, нотариусом Мазо: супружеские пары решили не разлучать. Справа от Марианны разместились овдовевшие супруги — Амбруаз, Тереза, Жерве, доктор Шамбуве; затем снова чета — Матильда со своим мужем, архитектором Эрбетом, затем Бенжамен, один. Потом расселись другие пары — поколение за поколением. И, наконец, как и было решено, — молодежь и детвора; стайка молодых людей и малышей расселась по собственному усмотрению, подняв при этом невероятный галдеж.
О, то был миг величия и славы Матье и Марианны! Их чествовала вся семья, они и не мечтали о таком торжестве. Жизнь, словно желая вознаградить их за неугасимую веру, за отданное ей мужество, казалось, решила продлить их существование, позволить им взглянуть на пышный расцвет рода Фроманов, на плоды дел своих. Все Шантебле участвовало в празднике, все, что они основали и создали здесь полезного и прекрасного. С отвоеванных у болот и возделанных ныне полей к ним доносился шелест зреющих хлебов, суливших обильный урожай; с далеких пастбищ сквозь леса долетало горячее дыхание бесчисленных стад — непрерывно пополняющийся ковчег; они слышали и журчание ручейков, оросивших по их воле пустыри, где ныне клонились тучные нивы, и звонкий голос струящейся воды, которая сама есть кровь земли. То было итогом полезного труда во имя всего общества, ибо выращиваемый в изобилии хлеб, неисчерпаемые запасы продовольствия они извлекли из пропадавших втуне, заброшенных земель. И на каком же милом каждому сердцу фоне был устроен этот праздник счастливой и признательной династии! Они сами посадили эти вязы и грабы, превратившие лужайку в просторный зеленый зал, на их глазах день ото дня росли эти деревья, чем-то похожие на их детей, — были среди них и тихони и крепыши. А этот дуб-великан, вспоенный прозрачной струей ручейка, журчавшего в ложбине, этот дуб был их взрослым сыном, которому они дали жизнь в день основания Шантебле: Матье сам вырыл яму, а Марианна держала саженец. И разве в эту минуту их дуб, укрывший собравшихся могучей кроной, не был величественным олицетворением семьи Фроман? Подобно ему, семья была необъятна; как и он, семья широко раскинула свои многочисленные ветви, отвоевав необозримые пространства… И подобно ему, семья представляла собой как бы целый лес, а родилась она от одного ствола, питалась одним соком, обладала таким же крепким здоровьем, дружила с песней, свежим ветерком и солнцем. Прислонившиеся к дубу Матье и Марианна как бы отождествляли себя с ним, приобщались к его славе, к его величавому торжеству, к его царственности, ибо они произвели на свет столько же существ, сколько было у него ветвей, они царили здесь над целым племенем — над своими детьми, которые получили жизнь от них, подобно тому как листья получили жизнь от дуба. Три сотни приглашенных, сидевших справа и слева, были продолжением их бытия, единым древом жизни, рожденным от их любви и все еще связанным с их лоном всеми своими фибрами. Они ощущали собственную радость в окружающих, которые, славя прародителей, прославляли тем самым самих себя; они ощущали умиление стариков, бурное ликование молодых. Они слышали биение собственного сердца в каждой груди, даже в груди белобрысых смеющихся сорванцов, предвкушавших праздничный десерт. И весь их труд человекотворения воплотился здесь, перед ними и в них, и куполом смыкались над ними ветви гигантского дуба, и со всех сторон неутомимый труд других тоже провозглашал плодовитость, ибо и они, другие, тоже трудились на этой земле, среди этой природы, которая ширилась и плодоносила по мере того, как размножались они сами.
В этот час особенно ярко проступила духовная красота Матье и Марианны, ибо красота их была в том, что они любили друг друга в течение семидесяти лет и все еще продолжали обожать один другого, как в первый день
брака. Семьдесят лет прошагали они бок о бок, рука об руку, без единой размолвки, без измен. Явившись издалека, пройдя жизненный путь ровным и уверенным шагом, они, конечно, вспоминали о своих горестях, но горести эти всегда приходили к ним только извне. И если подчас они горевали, то утешались тем, что горюют вместе. И хотя волосы их поседели, оба они сумели сохранить ту же веру, что и в двадцать лет, сердца их по-прежнему бились в унисон, как и в первый день после брака, когда они отдали их друг другу, никогда не потребовав своего дара обратно. То были нерасторжимые узы любви, единственно подлинное супружество, супружество на всю жизнь, ибо счастье существует лишь в вечности. Их счастливая встреча была предопределена, ибо оба они обладали силой любви, волей к действию, божественным желанием, из пламени которого рождаются миры. Он, обожая жену, знал одну лишь радость — страсть к созиданию, видя в своем труде и в его результатах единственный смысл существования, свой долг, свою награду. Обожая мужа, она стремилась быть подругой, женой и матерью, наседкой и воспитательницей, по словам Бутана, а затем и хорошей советчицей, чья деликатность помогала улаживать любые недоразумения. И с появлением каждого нового ребенка они становились все ближе друг другу, словно крепли связывавшие их узы, и в конце концов как бы слились в единое существо. Они воплощали собой разум, здоровье, силу. И они всегда побеждали среди трудностей и невзгод, побеждали благодаря этому неизменному согласию, взаимной верности, постоянно возрождающейся нежности — этой броне, делавшей их неуязвимыми. Их и нельзя было победить. Они торжествовали надо всем одной лишь силой своего союза, даже не стремясь к этому. И они завершали рука об руку свой путь, как герои, как завоеватели счастья, люди кристально чистые, прекрасные, значительные, ставшие еще значительнее, еще прекраснее сплою своей глубокой старости, долгой жизни, целиком заполненной любовью. И их бесчисленное потомство, собравшееся здесь, воинствующее племя, порождение их лона, обладало одной лишь силой — силой единения, им унаследованной, силой верной любви родителей, завещанной детям, дружной привязанности, повинуясь которой они помогали друг другу, боролись за лучшую жизнь, как единый народ, народ братьев.
Но вот наступило оживление — начали подавать на стол. Так как было решено не приглашать посторонних, эту обязанность возложили на работников фермы. Почти все они выросли здесь и считались как бы членами семьи: потом для них будет накрыт стол, за которым и они отпразднуют бриллиантовую свадьбу. И под возгласы и добродушный смех появились первые блюда.
Вдруг все замерло, воцарилась полная тишина, произошло нечто неожиданное. Посреди лужайки у края подковообразного стола появился никому не известный молодой человек. Весело улыбаясь, он дошел до середины стола, остановился перед Матье и Марианной и произнес зычным голосом:
— Здравствуйте, дедушка! Здравствуйте, бабушка! Придется поставить еще один прибор: я тоже пришел вас чествовать!
Присутствующие удивленно замолкли. Кто этот молодой человек, которого никто никогда не видел? Безусловно, он не член семьи, иначе бы его знали и в лицо и по имени. Но почему же в таком случае он почтительно назвал старейшин рода дедом и бабкой? Особенно изумляло всех его необыкновенное сходство с Матье — настоящий Фроман: те же светлые волосы, тот же высокий выпуклый лоб… Молодой Матье ожил в юноше таким, каким был изображен на свято хранимом в семье портрете, таким, каким он был в двадцатисемилетнем возрасте, когда приступил к завоеванию Шантебле.
Вздрогнув, Матье поднялся со своего места, а Марианна, догадавшись, в чем тут дело, блаженно улыбалась.
— Кто ты, дитя мое? Ты называешь меня дедом, и похож ты на меня, как брат.
— Я — Доминик, старший сын вашего сына Николя, что живет вместе с моей матерью Лизбетой в большой и свободной стране — в другой Франции.
— И сколько же тебе лет?
— В августе, когда воды доброго великана Нигера разольются, чтобы оплодотворить наши необозримые поля, мне исполнится двадцать семь.
— Скажи, ты женат и имеешь детей?
— Я взял себе в жены француженку, уроженку Сенегала, и в нашем кирпичном домике, который я построил под палящим солнцем Судана, у нас уже растет четверо детей.
— А скажи-ка ты нам еще: есть ли у тебя братья и сестры?
— У моего отца Николя и матери Лизбеты было восемнадцать детей, двое из них умерли. Сейчас нас осталось шестнадцать — девять братьев и семь сестер.
Матье весело рассмеялся, как бы желая сказать, что сын его Николя славно потрудился на ниве жизни и в пятьдесят лет преуспел даже больше его самого. Он взглянул на Марианну, тоже смеявшуюся от восхищения.
— Ну, что ж, дитя мое, раз ты сын моего сына Николя, подойди, поцелуй нас и поздравь с праздником. Тебе поставят прибор, ведь ты у себя дома.
Доминик быстро обошел стол. Он заключил стариков в свои сильные объятия, расцеловал их, ослабевших от радостного волнения — столь приятным был этот сюрприз, это неожиданное появление еще одного их чада, словно с далеких небес упавшего к ним в такой торжественный день, как свидетельство о существовании другой семьи другого народа, который вышел из их лона и, плодясь, заселяет своим потомством пышущие зноем тропики.