Собрание сочинений. Т. 22. Истина
Шрифт:
— Повторяю, сударь, — заключил Миньо, — остерегайтесь ее. Послушай я эту особу, я уже раз двадцать предал бы вас. Она беспрестанно расспрашивала меня про вас и твердила, что я олух и никогда ничего не достигну… Вы были очень добры ко мне и даже не подозреваете, от каких пакостей меня спасли, — ведь так легко распустить уши, когда слушаешь этих каналий, которые рассыпаются мелким бесом. И раз мы заговорили на эту тему, позвольте мне дать вам совет. Вам следовало бы предостеречь госпожу Фроман.
— Как это предостеречь?
— Поверьте, у меня глаз острый, с некоторых пор я наблюдаю, как эта жердь обхаживает вашу жену. Только и слышишь: «дорогая моя», улыбочки, комплименты, всякие авансы; на вашем месте я бы насторожился.
Удивленный Марк притворно рассмеялся.
— Право, моей жене нечего опасаться, она знает, с кем имеет дело. Как ей не быть вежливой с соседкой, с которой нас сближает общая работа?
Миньо не настаивал. Он покачал головой, словно не хотел высказать все до конца, — постоянно общаясь с супругами, он понял, что в семье назревает тайная драма. Марк тоже замолк, чувствуя, что им овладевает
Но вот разразилась атака конгрегации, которой Марк ожидал после разговора с Сальваном. Кампания началась с ядовитого отчета Морезена, где излагалось, как было снято со стены распятие и как были возмущены родители таким проявлением нетерпимости по отношению к религии. Там упоминалось о демарше, предпринятом Савеном, приводились имена Долуара и Бонгара, будто бы также выразивших порицание. Событие приобретало исключительную важность в клерикально настроенном городке, славившемся своими святынями, куда стекалось множество паломников и где светская школа должна была идти на уступки, чтобы ее вообще терпели, — она рисковала быть вытесненной школою конгрегации; Морезен приходил к выводу, что необходимо сместить учителя, зловредного сектанта, который не умеет вести себя и в конце концов скомпрометирует учебное ведомство. Это обвинительное заключение подкреплялось длинным перечнем мелких фактов — результатом регулярной слежки мадемуазель Рузер: Морезен сравнивал ее учениц, которые были так вышколены, ходили к мессе, слушали проповеди, принимали участие в процессиях и носили хоругви, с учениками преподавателя-анархиста — лентяями, бунтарями, не признающими ни бога, ни черта.
Три дня спустя Марку стало известно, что граф Эктор де Сангльбёф, католический депутат, отправился в сопровождении двух коллег к префекту Энбизу и сделал ему решительное заявление. Граф, очевидно, был знаком с отчетом Морезена, а возможно, и он сам с отцом Крабо, завсегдатаем Дезирада, помогал его составлять; решено было на основании этого отчета требовать смещения учителя. Энбиз, придерживавшийся мирной тактики и вечно повторявший подчиненным: «Только, ради бога, никаких историй!» — вероятно, был весьма недоволен инцидентом, чреватым досадными осложнениями. В душе он склонялся на сторону Сангльбёфа, но считал, что небезопасно публично выказывать себя сторонником реакции. Поэтому, при всей своей симпатии к ретивому депутату-антисемиту, зятю барона Натана, он объяснил, что не имеет права решать такой вопрос: по закону можно сместить преподавателя лишь по настоянию инспектора учебного округа, в данном случае Ле Баразе. Это гарантировало самостоятельность учебному ведомству. Радуясь передышке, префект отослал депутатов к инспектору. Они тотчас направились в его кабинет, находившийся тут же, в префектуре. Ле Баразе, бывший преподаватель лицея, осторожный дипломат, выслушал посетителей с почтительным вниманием. Этот пятидесятилетний человек, широколицый и румяный, с чуть седеющими волосами, был пропитан ненавистью к империи, он принадлежал к деятелям первых дней Республики, которые считали, что светское образование — ее краеугольный камень. Ле Баразе всеми средствами добивался разгрома школ конгрегации, которые готовили для Франции кабалу. Однако он убедился на опыте, как опасны насильственные меры, и осмотрительно проводил в жизнь свои тщательно обдуманные планы, чем и заслужил репутацию умеренного и порицание горячих голов. Разумеется, его образ действий в значительной мере обусловливался присущей ему уравновешенностью и настойчивой мягкостью. Рассказывали о поразительных победах, одержанных им в результате долголетних терпеливых, незаметных, но весьма плодотворных усилий. Сперва он как будто осудил поступок Марка, назвав это бесполезной демонстрацией, но тут же прибавил, что закон не обязывает учителя допускать религиозные эмблемы в стенах школы. Это всего-навсего обычай, и он дал понять, что не одобряет его. Когда же Сангльбёф разгорячился и, приняв позу воинствующего защитника церкви, заявил, что Марк ведет себя позорно и скандально и возбудил против себя весь Майбуа, инспектор с невозмутимым видом обещал тщательно изучить вопрос. Граф взорвался: разве инспектор не ознакомился с отчетом своего подчиненного Морезена? Неужели он не убедился из этого отчета, как глубоко проник яд, какое ужасное разложение, — необходимо положить этому конец, немедленно сместив смутьяна! Тут Ле Баразе весьма натурально разыграл изумление: о каком отчете идет речь? Ах, имеется в виду обычный квартальный отчет инспектора начальных школ! Разве граф его читал? Но эти отчеты носят чисто административный характер и предназначены для окружного инспектора, в основном же он разбирается во всем на основании лично собранных сведений. И Ле Баразе отпустил депутатов, еще раз обещав им заняться этим делом.
Прошел месяц. Марк ежедневно ждал посещения представителя префектуры, но никто не являлся. Несомненно, Ле Баразе, по своему обыкновению, положил дело под сукно, желая выиграть время и дать остыть страстям. Было ясно, что он негласно поддерживает учителя, о чем Сальван, сподвижник и друг Ле Баразе, потихоньку сообщил Марку. Следовало избегать осложнений, чтобы громкий скандал не вынудил Ле Баразе открыто вмешаться. Знавшие его не сомневались, что он станет защищать Марка лишь до известного предела и принесет его в жертву, если сочтет это нужным для спасения своего дела в целом, — он вел медленное, неуклонное наступление на школы конгрегаций. Ему был чужд всякий революционный героизм, он даже осуждал его проявления. На беду, в Майбуа положение день ото дня все ухудшалось. «Пти Бомонтэ» вела теперь против Марка яростную кампанию, корни которой нетрудно было нащупать. Как всегда, газета начала с коротких и неопределенных заметок: где-то, мол, в соседнем
— Пеняйте на себя, дорогой мой, — холодно сказал он, — вы зашли слишком далеко, и мы не можем следовать за вами… Этот ханжа Фили следит за каждым моим шагом и изничтожит меня так же, как и вас, — а что в этом толку!
Марк в отчаянии бросился к Сальвану. То была его последняя надежная опора, — друг, на которого он рассчитывал. Сальван казался обеспокоенным и унылым.
— Дела из рук вон плохи, дружок. Ле Баразе молчит, вид у него озабоченный, боюсь, как бы он не отступился от вас, уж больно яростную ведут против вас кампанию… Может быть, вы слишком поторопились.
Марку почудилось, что Сальван отрекается от него, и он воскликнул с болью в душе:
— Как! и вы с ними, учитель!
Но Сальван пожал ему руки в горячем порыве.
— Что вы, мой мальчик, не сомневайтесь во мне — я с вами всей душой и буду вас поддерживать. Но вы не представляете себе, какие осложнения вызвал ваш поступок, такой простой и естественный. Стали нападать на мое училище, называют его рассадником безверия. Директор лицея Депенвилье по этому поводу стал выставлять заслуги капеллана его лицея, много сделавшего для умиротворения и примирения всех партий в лоне церкви. Кончилось тем, что всполошился даже наш начальник, миролюбивый Форб, который боится, как бы не потревожили его покоя… Ле Баразе тонкий политик, но хватит ли у него сил сопротивляться до конца?
— Что же делать?
— Ничего, надо ждать. Повторяю, наберитесь мужества и благоразумия. Давайте обнимемся и положимся на силу истины и справедливости.
В следующие два месяца Марк проявил великолепную стойкость и держался непринужденно, несмотря на мерзкие обвинения, ежедневно сыпавшиеся на него. Он словно не замечал потока грязи, которой его обливали. Он все так же искренне и весело занимался со школьниками. Никогда еще не работал он с таким успехом и с таким толком, целиком отдавая себя ученикам, внушая им словом и примером необходимость трудиться, любовь к правде и справедливости, за которые следовало бороться, несмотря ни на что. За все обиды и оскорбления, которые ему расточали сограждане, он отплачивал детям добром, самопожертвованием и терпением. Он усердно добивался того, чтобы дети были лучше родителей, он засеивал почву отвратительного сегодняшнего дня семенами будущего, искупая чужие преступления ценой собственного счастья. В окружении вверенных ему юных существ он был чистосердечен и простодушен, как они, и, подобно им, жаждал познать мир; и он вновь открывал его, этот прекрасный мир надежд, веря, что придет время, когда человек будет свободен и счастлив, когда он так глубоко познает мир, что сможет жить в мудром покое и братской любви, подчинив себе природу. Постепенно освобождая детский ум от заблуждений и лжи, он почерпал в этой каждодневной работе уверенность и силу. Он с безмятежной улыбкой ждал удара, который должен был его поразить, как человек с чистой совестью, в конце дня спокойно оглядывающийся на дело рук своих.
Однажды утром «Пти Бомонтэ» сообщила, что уже подписан приказ об увольнении «гнусного отравителя Майбуа», как она окрестила Марка. Накануне Марк узнал о новом демарше графа де Сангльбёфа в префектуре; он потерял всякую надежду и считал свое дело проигранным. Нелегко ему пришлось вечером. Когда кончились уроки и вокруг него больше не было веселой детворы, при виде которой он так ясно представлял себе светлое будущее, его стали одолевать горькие думы; но он старался их отогнать, чтобы мужественно встретить завтрашний день. Этот вечер был особенно тяжелым. Марк думал о грубом посягательстве на его дело, о своих дорогих учениках, с которыми он провел, вероятно, последний урок, которых ему так и не удастся спасти. У него отбирали его мальчиков, чтобы передать какому-нибудь растлителю умов и душ, и он скорбел о крушении своей миссии. Видя, что он лег в мрачном настроении, Женевьева молча обняла его и привлекла к себе; порой она еще проявляла к нему супружескую нежность.
— У тебя большие неприятности, мой бедняжка?
Марк ответил не сразу. Он знал, что она с каждым днем все меньше сочувствует его идеям, и избегал тяжелых объяснений, хотя в душе упрекал себя, что ничего не предпринимает, чтобы снова привлечь ее к себе. Он больше не бывал у г-жи Дюпарк и г-жи Бертеро, но у него не хватало духа запретить жене посещать их мрачный дом, где таилась, как он угадывал, опасность, угрожавшая его счастью. Всякий раз, как Женевьева возвращалась оттуда, он чувствовал, словно она еще на шаг от него отошла. В последнее время, когда клерикальная свора неотступно травила Марка, старые дамы особенно порицали его по всякому поводу, стыдились родства с ним, словно он навлек на их семью незаслуженный позор.