Собрание сочинений. Т. 22. Истина
Шрифт:
Без сомнения, отец Теодоз считал, что наследством г-жи Дюпарк не следует брезгать, так как для святого Антония Падуанского настали тяжелые дни. Напрасно отец Теодоз печатал все новые рекламы о чудесах святого, пожертвования поступали весьма скудно, а между тем они текли рекой в те счастливые времена, когда ему пришла в голову блестящая мысль обратиться к монсеньеру Бержеро с просьбой благословить раку, содержавшую кость святого. Какое возбуждение вызвала тогда в народе эта лотерея чудес; все больные, бедняки, все лентяи мечтали выиграть счастье за свои двадцать су. Теперь люди стали разумнее, — тут немалую роль сыграла школа, — и клиенты попадались все реже, многие уже поняли бесстыдство и нелепость этой жульнической торговли, приносившей церкви Капуцинов солидные барыши. Вслед за этим еще одно гениальное изобретение отца Теодоза — выпуск облигаций «райского займа» — потрясло души обездоленных и страждущих, мечтавших обрести блаженство, пусть хотя бы на небесах, поскольку на земле жизнь была к ним сурова; и еще долгое время одураченные люди несли свои последние гроши, хранившиеся в старых чулках, надеясь, что
Поэтому отец Теодоз продолжал усердно ее навещать, безропотно переносил ее гнев и возвращался снова, когда она его прогоняла, возмущенная его равнодушием и уступчивостью перед натиском врагов церкви. Он даже получил от нее ключ и мог теперь приходить, когда ему вздумается, не дожидаясь подолгу у дверей, пока Пелажи откроет ему; бедняжка оглохла и часто вовсе не слышала звонков. Тогда старые затворницы решили отрезать шнурок звонка: зачем сохранять эту связь с внешним миром? Единственный человек, принятый в доме, имел свой ключ, они больше никого не хотели впускать и всякий раз испуганно вздрагивали, услыхав резкое звяканье колокольчика. Пелажи, совсем отупев от благочестия, становилась такой же дикой и одержимой, как ее хозяйка. Приходя за покупками в лавку, она больше не судачила с продавцами и проскальзывала по улицам, точно тень. Потом стала выходить из дому не чаще двух раз в неделю, и старухи довольствовались черствым хлебом и овощами — пищей пустынников. Наконец, последнее время поставщики уже сами приносили по субботам провизию и, оставив ее на крыльце, через неделю забирали выставленную за дверь пустую корзину, где лежали деньги, завернутые в газету. У Пелажи было большое горе: ее племянник Полидор, служка бомонского монастыря, то и дело закатывал ей сцены, вымогая у нее деньги. Он запугивал ее, и она впускала его, опасаясь, что он поднимет шум на весь квартал и разнесет их дом. Но, впустив его, она еще пуще трепетала, зная, что он натворит всяких бед, если она откажет ему в десяти франках. Она уже давно мечтала употребить все свои сбережения, около десяти тысяч франков, скопленных по грошам, на покупку неземных радостей в потустороннем мире; она бережно хранила деньги, зашив их в тюфяк, и никак не могла решить, куда выгоднее поместить их — заказать ли на всю сумму мессы за упокой души или приобрести скромный садик на том свете, рядом с садом ее хозяйки. И вот разразилась беда: однажды вечером, когда она впустила Полидора, тот бросился взламывать шкаф и комод, перерыл все вещи и, наконец, вспоров тюфяк, нашел деньги, схватил их, отшвырнул вцепившуюся в него Пелажи и был таков. Пелажи в отчаянии упала возле кровати, задыхаясь от рыдании: пропали ее деньги, похищенные негодяем, ее родичем, деньги, на которые она могла получить от Антония Падуанского бесконечное блаженство в раю! Раз она не может участвовать в лотерее чудес, значит, она будет осуждена на адские муки!.. Она умерла с горя через два дня; ее труп был обнаружен в грязной пустой мансарде отцом Теодозом, который, не видя ее нигде, удивленный и встревоженный, разыскивал по всему дому. Ему пришлось взять на себя все хлопоты, сделать заявление о ее кончине, заняться устройством похорон, позаботиться об одинокой обитательнице мрачного заколоченного дома, за которой теперь некому было ухаживать.
Госпожа Дюпарк уже несколько месяцев не вставала с постели, — ноги отказывались ей служить. Но и в постели она сидела прямая и величественная; на ее длинном лице, изборожденном глубокими морщинами, крупный нос выступал над тонкими губами. Вся высохшая, чуть дыша, она все еще самовластно царила в темном пустом доме, откуда изгнала всех своих родных, где испустило дух единственное существо, которое она еще терпела возле себя в качестве домашнего животного. Когда отец Теодоз, вернувшись с похорон Пелажи, попытался узнать у г-жи Дюпарк, как она предполагает жить дальше, старуха вовсе не ответила ему. Озадаченный монах продолжал свои расспросы, предложил прислать к ней монахиню — не может же она, в самом деле, обходиться без посторонней помощи и вести хозяйство, если она даже не в силах встать с постели. Тогда она рассердилась, огрызнулась, как смертельно раненный свирепый зверь, потревоженный в свой последний час. Из ее уст вырвались бессвязные слова: все они трусы, изменившие своему богу, жизнелюбы, они покидают церковь из боязни, как бы ее своды не обрушились им на голову. Раздраженный, в свою очередь, ее словами, отец Теодоз ушел, решив зайти на следующий день и сделать попытку ее образумить.
Так прошла ночь, миновал и день, отец Теодоз явился к г-же Дюпарк лишь в сумерки. Целые сутки г-жа Дюпарк оставалась одна, совсем одна, за закрытыми дверями, заколоченными ставнями, в мрачной уединенной комнате, куда не проникал ни один луч света, ни единый звук. Она так давно желала этого, она порвала всякую связь с близкими, отреклась от мира, от погрязшего в грехах общества, которое ненавидела. Умертвив в себе женщину, отдавшись целиком церкви, она осудила священников, утративших воинственный религиозный пыл, монахов, не способных на самопожертвование, — все они жизнелюбы и уподобились мирянам. Тогда она прогнала от себя и духовных лиц и осталась наедине со своим богом, непримиримым и упорным, всемогущим богом истребления и мести. Угас свет, угасла жизнь; словно замурованная в четырех стенах холодного, как могила, мрачного, наглухо заколоченного дома, старуха сидела, выпрямившись, устремив взгляд в темноту, ожидая, пока ревнивый бог возьмет ее к себе, дабы явить нерадивым христианам пример подлинно благочестивой кончины. И когда на следующий день под вечер отец Теодоз, подойдя к дому, хотел отпереть дверь своим ключом, к его крайнему изумлению, это ему не удалось, хотя ключ свободно поворачивался в замке. Похоже было, что дверь заперли изнутри на засов. Но кто же мог его задвинуть? Ведь в доме не было никого, кроме прикованной к постели больной. Он сделал еще несколько бесплодных попыток и, перепуганный, поспешил в мэрию — рассказать о случившемся и поскорее снять с себя всякую ответственность. Послали к мадемуазель Мазлин за Луизой; как раз в это время приехали из Жонвиля и Марк с Женевьевой узнать о здоровье старухи.
Произошла полная трагизма сцена. Все трое бросились на площадь Капуцинов. Снова безуспешно пытались отпереть дверь, послали за слесарем, но все усилия были напрасны, — дверь была заперта изнутри на засов. Пришлось позвать каменщика, который ударами кирки сорвал дверь с петель. В мертвом безмолвии дома каждый удар отдавался, как в склепе. Марк, Женевьева и Луиза с трепетом вошли в родное жилище, откуда были изгнаны, где от них отреклись навсегда. Ледяная сырость пронизала их, они с трудом разыскали и зажгли свечу. Г-жу Дюпарк они нашли наверху, она сидела в постели, прислонившись к подушкам, прямая, как всегда, зажав в длинных иссохших руках большое распятие; она была мертва. Должно быть, собрав все силы, сверхчеловеческим напряжением воли она встала с кровати, спустилась вниз и задвинула засов, чтобы никто, даже священник, не помешал ей провести последние минуты наедине с ее богом. Потом вернулась в свою комнату и там умерла. Весь дрожа, бормоча молитву, отец Теодоз упал на колени. Его охватило смятение, он чувствовал, что был свидетелем смерти не только этой ужасной старухи, сурово-величавой в своей непримиримой вере, — воинствующая религия суеверий и лжи умерла вместе с ней. В ужасе Женевьева и Луиза бросились в объятия Марка, а ему почудилось, что по комнате пронеслось какое-то мощное дыхание — жизнь восторжествовала над смертью.
Церемонией похорон руководил аббат Кокар; среди вещей покойной не нашли ни завещания, ни ценностей. Не было никаких оснований обвинять отца Теодоза в похищении, поскольку после смерти г-жи Дюпарк он не входил в дом. Передала ли она их из рук в руки еще при жизни ему или какому-нибудь другому духовному лицу? Или, быть может, уничтожила их сама, не желая, чтобы преходящие земные блага достались ее близким?
Эту тайну старуха унесла с собой, — сколько ни искали, не нашли ни гроша. Из всего ее имущества остался только дом, его продали, а вырученные деньги, по желанию Женевьевы, раздали бедным; она полагала, что такова была бы воля ее бабки.
Вернувшись после похорон домой, Женевьева в неудержимом порыве бросилась на шею мужу.
— Ах, если бы ты знал!.. Все былое снова поднялось во мне, когда я услыхала, что бабушка живет совсем одна, такая мужественная и величавая в своей вере! Я спрашивала себя: правильно ли я поступила, покинув ее, — быть может, мое место возле нее?.. Что делать! Видно, я никогда не смогу окончательно отрешиться от прежних верований… Боже мой! Как ужасна ее смерть, и ты глубоко прав, что свято чтишь жизнь, хочешь, чтобы женщина стала равноправной подругой мужа и на земле воцарилось добро, правда и справедливость!
Через месяц две молодые пары — Луиза с Жозефом и Сарра с Себастьеном — отмечали гражданский брак. Марк воспринял это как начало победы. Уже всходили семена, посеянные с великим трудом среди преследований и гонений, обещая богатый урожай.
Шли годы, Марк, в полном расцвете сил, несмотря на шестьдесят лет, по-прежнему страстно боролся за истину и справедливость. Однажды Дельбо, с которым он встречался в Бомоне, сказал ему:
— А знаете, кого я видел?.. На днях я возвращался вечером домой по авеню Жафр, а впереди меня шел человек примерно вашего возраста, изможденный и обтрепанный… По-моему, это был наш Горжиа; мне показалось, что я узнал его, проходя мимо освещенных окон кондитерской на углу улицы Гамбетты.
— Как, наш Горжиа?
— Ну да, брат Горжиа; только вместо сутаны на нем был изношенный, засаленный сюртук, и пробирался он крадучись, как старый голодный волк. Как видно, он вернулся тайком, живет в каком-нибудь потаенном углу и все еще пытается угрозами и шантажом вымогать деньги у своих былых сообщников.
Марк удивился, ему как-то не верилось.
— Нет, вы, наверное, обознались! Горжиа слишком дорожит своей шкурой, чтобы жить в Бомоне, рискуя угодить на каторгу, если в связи с какими-нибудь новыми обстоятельствами будет отменен розанский приговор.
— Вы заблуждаетесь, мой друг, — возразил Дельбо. — Ему нечего бояться; за давностью закон уже не имеет над ним силы, и убийца Зефирена теперь может спокойно разгуливать по улицам… Впрочем, возможно, я действительно ошибся. К тому же для нас возвращение Горжиа не имеет никакого значения, ничего путного мы от него не добьемся, не правда ли?
— Безусловно. Он столько врал, что и теперь не скажет правды… Не от него узнаем мы истину, которой так давно страстно добиваемся!