Собрание сочинений. Т. 22. Истина

Золя Эмиль

В это воскресенье Миньо, по желанию Марка, привел из Морё, с согласия их родителей, всех своих учеников, чтобы они приняли участие в празднике. До сих пор для жителей Жонвиля и Морё служил одни священник, а теперь они могли пользоваться сообща залом для игр и танцев. Марк встретил Миньо около церкви; они видели, как старая Пальмира в бешенстве захлопнула церковные двери и дважды повернула ключ в замке. Утром аббат Коньяс служил мессу в совершенно пустой церкви; в неистовом гневе он приказал Пальмире наглухо запереть божий дом, — отныне ни одна живая душа не войдет туда, раз эти безбожники теперь поклоняются каким-то мерзким идолам. Аббата нигде не было видно, — должно быть, заперся у себя; он даже не показывался в своем саду, выходившем

на дорогу, которая вела к народному дому. Аббат не ошибся, наплевать было Жонвилю на Сердце Иисусово, Жонвиль больше не признавал этого культа, отвергая последнее воплощение Христа.

— Знаете, — говорил Миньо Марку, — аббат Коньяс уже два воскресенья подряд не был в Морё. Он не без основания считает излишним проделывать четыре километра только для того, чтобы служить мессу каким-нибудь двум нищенкам и трем девчонкам. Все Морё пришло в негодование, когда он погнался за малюткой Лувар и надавал ей тумаков за то, что она показала ему язык. Он прямо помешался от злости с тех пор, как понял, что его карта бита, и теперь уж мне приходится защищать его, чтобы возмущенные люди не расправились с ним по-свойски.

Интересуясь кое-какими подробностями, Марк расспрашивал Миньо, и тот продолжал с улыбкой:

— Да, да, представьте себе, даже наш мэр, Салёр, этот разбогатевший скотопромышленник, человек крайне осторожный, который больше всего на свете дорожит своим покоем, собирался возбудить против него судебное дело и писать жалобу епископу. Право же, если в первое время мне приходилось усиленно бороться в Морё с невежеством и суевериями, которые насаждал мой предшественник, клерикал Шанья, то теперь факты говорят сами за себя. Парод идет ко мне, скоро у школы не будет соперника, и церковь закроется навсегда.

— Ну, этого мы еще не добились, — весело сказал Марк. — Аббат Коньяс будет сопротивляться, пока государство его оплачивает, а Рим руководит им. Я всегда думал, что мелкие общины, глухие уголки вроде Морё, особенно такие, где живут зажиточно, должны раньше других освободиться от священника, потому что его исчезновение не внесет никакой перемены в общественную жизнь. Священник и раньше не пользовался там любовью, церковь посещают все реже, и с ним распрощаются без всякого сожаления, как только люди почувствуют, что их связывает сознание гражданского долга, на почве которого возникает нерушимый человеческий союз и живое, здоровое чувство удовлетворения.

Но пора было начинать торжество. Марк и Миньо направились к народному дому, где собрались их ученики. Женевьева была уже там вместе с Сальваном и мадемуазель Мазлин; эти двое вышли из своего уединения, чтобы присутствовать на празднестве, которым завершалась их многолетняя плодотворная деятельность. Все веселились, чувствовали себя как дома, атмосфера была самая дружественная. Явились местные власти, муниципальный совет; мэр, выступавший в трехцветной перевязи, объявил от имени общины открытие народного дома. Дети, невинные и чистые, играли, смеялись, пели, открывая новую эру труда и мирных радостей. Они прославляли вечную непобедимую юность, которая преодолеет последние препятствия на пути к будущему Городу братства и мира. Все, что дети не в силах совершить сегодня, совершат за них их потомки. И как только прозвучал этот ликующий, полный надежды клич, появились юноши и девушки, являя собой образ грядущей плодовитости. Затем предстала зрелость — мужья и отцы, жены и матери, великий плодотворный труд всего народа; за ними старые люди, с умилением предающиеся воспоминаниям: прекрасен вечер жизни, если жизнь прожита честно и с пользой. Человечество вновь осознало свое назначение, принимая вместо небесного идеала закон земного бытия, основанного на разуме, истине, справедливости; люди стремились к достижению братства, мира и счастья. Теперь жители Жонвиля будут собираться в этом доме для чистосердечной, дружеской беседы, отныне здесь никого не будут преследовать угрозами, запугивать карами, солнце будет

изливать яркий, радостный свет на всех людей, без различия возраста. Отныне никто не станет здесь смущать рассудок и душу, торгуя в розницу обманчивым раем. Успокоенные, веселые выйдут люди из этого дома, радуясь жизни. И, не устояв перед этой живой радостью, благотворным солнечным светом, рушилась вся жестокая бессмыслица старых догматов.

Танцы продолжались до самого вечера. Деревенские красавицы еще никогда не видели такого великолепного празднества. Особенно выделялась среди них жена мэра, красотка Мартино, одна из самых усердных прихожанок аббата Коньяса, которая аккуратно посещала церковь, показывая там свои новые наряды. На ней и на этот раз было новое платье, и она радовалась, что щеголяет в нем, не опасаясь запачкать, как прежде в церкви, где ей приходилось становиться на колени прямо на сырые каменные плиты. И вдобавок здесь она, конечно, не получит пинка, если вовремя не уступит дорогу. Наконец-то в Жонвиле будет место, где можно поболтать, людей посмотреть и себя показать.

Этот торжественный день закончился необычайным происшествием. Марк, Женевьева и Миньо, сопровождавшие своих учеников, вышли из народного дома вместе с Сальваном и мадемуазель Мазлин. К ним присоединилась и г-жа Мартино с группой женщин; все шутили, смеялись, г-жа Мартино рассказывала, чем закончился судебный процесс, возбужденный ее мужем против кюре из-за полученного ею пинка. К делу были привлечены пятнадцать свидетелей, и после бурных прений аббату присудили штраф в размере двадцати пяти франков; вот почему он просто кипел от злобы последние дни. Когда, проходя мимо сада священника, г-жа Мартино громко заявила, что кюре получил по заслугам, над невысокой каменной оградой внезапно появилась голова Коньяса.

— Ах ты наглая лгунья! — завопил он. — Пусть отсохнет твой поганый язык, небось тогда перестанешь порочить господа бога, змея подколодная!

Каким образом он очутился там в этот момент? Должно быть, подстерегал за оградой, когда участники праздника начнут расходиться по домам, и, подставив лестницу, взобрался на нее, чтобы видеть всех проходящих мимо. Заметив г-жу Мартино, щеголявшую в новом платье, окруженную толпой празднично разодетых женщин, убежавших из церкви на нечестивое празднество в обитель дьявола, он окончательно потерял голову.

— Распутницы бесстыжие, ангелы плачут, глядя на вас, окаянные! Соблазняете людей своими мерзопакостями! Ну, подождите, расправлюсь я с вами, пока дьявол еще не унес вас в преисподнюю!

Он был взбешен, даже женщины ускользали от него — те самые женщины, которых церковь опасалась и презирала, но в то же время хотела удержать в своей власти, чтобы с их помощью господствовать над мужчинами. И он стал в исступлении выламывать камни из полуразвалившейся ограды и своими высохшими почерневшими руками изо всех сил швырять их в оторопевших женщин.

— Получай, Матюрина, будешь теперь спать со всеми работниками твоего мужа!.. А этот тебе, Дюранда, — обокрала собственную сестру при дележе отцовского наследства!.. Вот тебе, Дезире, за то, что не заплатила мне за три заупокойные мессы!.. А эти тебе, Мартино! Ты наговариваешь на меня, значит, возводишь хулу на господа бога, вот тебе, получай, еще один, еще! Постой, получишь столько, сколько в двадцатипятифранковой монете франков!

Скандал разгорелся страшный, две женщины получили ушибы, появившийся стражник немедленно принялся составлять протокол. Поднялся шум, крики и гиканье, и аббат, казалось, сразу пришел в себя. Замахнувшись в последний раз, подобно своему мстительному богу, угрожающему миру разрушением, он скрылся, точно черт в табакерку. Теперь он навязал себе на шею новое хорошенькое дельце, он просто задыхался под градом без конца сыпавшихся на него судебных повесток.