Собрание сочинений. Т. 3
Шрифт:
Сразу сообразил, что в маске Брежнева ему все же гораздо будет сподручней и защищенней брести в такую ветреную стужу. Вернулся за ней, валявшейся под лестницей. Вновь ее на себя напялил. Потом, зажмурившись, нырнул во мрак и в холод, словно в ледяную полынью. Побрел по пустынной улице, страстно надеясь на то, что выбрал верное направление к дому НН.
В душе у него снова мелькнула в тот миг признательность нелепейшему этому отцу… «то есть… папье-маше, так сказать»… последнего рокового застоя за спасение носа, щек и лба от прикосновений зловредного ветра.
А то обстоятельство, что с того самого момента, когда последние из бесенят сгинули в левой ноздре поросенка, вообще ни один из них ни разу на глаза ему не попадался, сообщало натуре Гелия ощущение замечательной освобожденности.
Состояние свободы невыносимо обострило чувство
«Она не откажет. Плевать мне на самолюбие. Ну что такое самолюбие по сравнению с тою же кошачьей драмой или с моими болячками? Плевать, как говорится, на само-боль-юбие. Делоэто не его лично касается, а другого прозябшего существа. Как хочет, так пускай она и поступает с ним, раз ты такая правильная, раз ты такая хорошая, чуткая, добрая и не фельдшер черствого,а я – говно. Да, я – вокзальное говно в период массовой чумы и холеры. А ты – нет. Разбужу, брошу тварь несчастную к ее ногам, спаси, скажу, продержи хоть до весны, летом мыши будут, крысы, птички… может, и свободные объедки наконец в стране появятся… колбасные шкурки, душистые корочки сыра, хрящики куриные, кожица ветчинки… может, наконец доживут все-таки до всего такого отечественные птицы и звери… и вообще – подыхать роскошней ему будет летом, если в доме не дашь прижиться, чем тоскливой этою зимой… малыш есть, сеньора, малыш, а не жареный поросенок, нашпигованный бесенятиной с лозунговой кашей… дай, скажу, листик бумаги, завещание напишу, все, ей-Богу, откажу в твою пользу, если, не побрезговав, унаследуешь такую мою случайную опеку над несчастной жертвой гнилого времени… счастлив буду написать и напишу!… даже квартиру могу тебе отписать… я теперь не жилец тут у вас… мне эта жилплощадь ни к чему… живите там, сеньора, с кем угодно, места хватит для отцов ваших детей и для сотни котят… плодитесь, как сказано в якобы Священном Писании, и размножайтесь… стоп!… а зачем, собственно, размножаться? очень любопытный вопросик… зачем и к чему?… чтобы после грехопадения сопатками тыкаться в дерьмо тупиков технического прогресса, как на Западе, или, как у нас тут, на Востоке, булыжники пролетариата вытравливать из отбитых народных почек через узенький мочеиспускательный беломор-канал? Для чего, прошу прощения?… а вот этого-то и не сказано вовсе в Священном Писании… но ведь если не указана высоким начальством побочная какая-нибудь ясная цель и не определена прямая генеральная задача, то, выходит дело, продолжение жизни ради жизни, а не ради какого-то там вонючего коммунизма или иной национально-государственной идеи – это и есть, выходит, дело благородный смысл существования всего Творения?… эх, если б не подохнуть, то я прямо завтра организовал бы на свои денежки или совместно с Ватиканом, потому что с нашими высшими псевдонимами, типа Филарета или Ювеналия, разве ж договоришься?… эх, организовал бы я тихий умственный цех по извлечению правильных прикладных значений из сверхъясного, а потому и не понятого человечеством напутственного Указания: цели ясны, задачи определены, плодитесь, судари и сударыни, травки и птички, рыбки и жирафы, кошки и псы – размножайтесь!… А с величественными идеями переустройства основных порядков всего мироздания поступайте, как с глистами, то есть, не цацкаясь, спускайте их самым интимным образом в унитаз… поздно… поздно, Геша… сейчас приду и скажу: вот тебе – доказательная бумага о моем решительном нежелании располагаться в этом похабном свинарнике с подобной, кроме всего прочего, блатной фамилией, которую просто невозможно допустить к функционированию в мире общественных дел… а отчество у меня какое?… абсурд… ужас… мрак… ну и времечко выпало нам всем, дамы и господа, для зачатий и расстрелов… ну и времечко… буря мглою небо кроет…направление вроде бы не спутал… в поле бес, видно, больше нас не водит… да не кружит, сука такая, по сторонам… выпьем, добрая подружка бедной юности моей… выпьем с горя…а вот выпить… выпить я у тебя не попрошу!… никогда!… ни глотка!… ни глоточка!… ни капли!… подохну в муке адской абстяги, но не опущусь, не попрошу!»
От горделивого и самоотверженного движения ума душа Гелия, пронзенная болью, сжалась вдруг в комочек. Он застыл на месте как вкопанный, потому что впервые в жизни испытал такое сильное потрясение от внезапной, острой жалости к самому себе.
Сразу же испугавшись горделивого движения ума и только для того, чтобы быстро успокоить душу, он пылко перед ней повинился и заверил, что тысячу раз в сотой степени плевать ему на самолюбие… «первое же, что она услышит от меня, даже если заартачится и дверь не откроет, будет предельно унизительная просьба о глотке шведского “Абсолюта”… Просто – просьба. Никакого намека на пафос погибания. Ровно три слова. Ни на одну букву больше. Быстрее налей полстакана… едва ли я выйду живой…О, она откроет… не впустит, но откроет и выдаст презрительно полстопаря, поскольку она лучше, чем я… я – мразь».
Сгорбившийся, подгоняемый такими вот мыслями и чувствами, никого и ничего вокруг себя не замечая, он спешил к дому НН, который находился совсем рядом.
29
Двор этого дома тоже был весь в снегу, прикрывшем место недостойного сражения слегка одичавших людей с бывшими домашними животными.
Гелий оглянулся на цепочку своих следов, тянувшихся по снежной целине от решетки ограды к подъезду, и в душе снова что-то с болью оборвалось, словно померещились ему в цепочке тех следов вообще последние его шаги по земле. Даже показалось, что следы эти направлены совсем в иную от него сторону: мысками – к уличному входу, а пятками – сюда, к подъезду.
Так что, оглянувшись, он еще и наклонился, чтобы исследовать этот неприятный эффект, хотя ничего не могло быть более несуразным для замерзающего человека, чем задержка и без того ужасно замедленного течения времени своей жизни на ветру и на морозе… Нет, все это ему только показалось. Следы тянулись за ним, а не от него, словно стайка послушных, понурых существ.
В подъезде НН было гораздо теплей, чем там, где они с котенком провалялись. «Просто маленькая Куба. Только бы лифт не выключили на ночь, сволочи, – подумал Гелий, потому что силы его были на исходе и с трудом дышалось. – Только бы он работал!»
И когда электромеханизм, спавший стоя, вздрогнул, словно отдыхающая лошадь, откликнулся на нажатие кнопки, потом начал возносить Гелия на нужный этаж, он вспомнил детский свой восторг перед чудом подъема деревянной комнатки, с зеркалами на всех стенах, куда-то вверх, вспомнил ужас, тут же леденяще проникший вдруг под трусики, прямо к яичкам, потом объявший все его существо. Это он тогда слишком живо вообразил обрыв стальных, дочерна замасленных канатов и слишком быстро предвосхитил жуткое падение вместе с комнаткой зеркальной в пропасть под ногами, на дне которой и он, и мама, и папа превратятся в лепешки – а-а-а-а!…
«Дурак я был тогда, вякнул, сейчас захохотал бы от удачи, а с котенком ничего, должно быть, не случилось бы…
Амортизе, прекрасная маркиза… амортизе, амортизе… если б и нам выворачиваться при падениях на дно жизни, как кошкам, и приземляться на четыре лапы… если бы…»
Чем выше поднимался лифт, тем страшней становилось Гелию, но не от ужаса высоты, как в детстве, а от неотвратимо надвигавшегося объяснения с разбуженной НН насчет временного хотя бы прибежища для несчастной этой твари, а заодно и насчет рюмочки для сугрева…
«…Я в таком виде, на рассвет глядя… после такого моего дьявольского хамства… мадам, не воображайте, что котенок есть хитромудрый предлог для сентиментального путешествия обратно, в нашу, то есть в вашу теплую кровать, мадам… Жаме!… я его просто брошу за дверь, в переднюю, скажу, что такая гибель немыслима… он невинен… и все ж таки – ни грамма, ни капли, ни глотка… до пошлой дисгармонии трагического с алкоголическим опускаться не стоит хоть раз в жизни… никого это уже не спасет».
Он чуть не разрыдался по-детски от внутреннего произнесения этого душераздирающего спича, но чего только ни наговоришь, когда так приспичит…
У него бешено колотилось сердце, когда он вышел из кабины лифта. Дверь не захлопнул, чтобы действительно подбросить котенка в тепло жилья и быстро, без всякой тормозливой болтовни, без жалких жестов, прибавляющих ничтожества его и без того нелепой фигуре, быстро слинять обратно.
На лестничной клетке было темно, но свет из кабины падал прямо на дверь НН.
Нащупав рукою звонок, Гелий собрался с духом, чтобы унять сердечное колотье, чтобы позвонить и решительно – разом! – покончить со всем этим происшествием. То, что на лице его маска, он совсем позабыл.