Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки
Шрифт:
Тускло поблескивавшие банки с приживленными во время опытов над собаками кусками аорт и артерий еще какую-то минуту находились в поле зрения хирурга. Вот эту аорту сделал он сам. Вопреки всем пророчествам кусок высушенной трупной аорты не рассосался и через полтора года, а, напротив, так прижился, что при самом тщательном осмотре после гибели собаки (она погибла при очередной опытной операции) хирурги не находили места перехода приживленной и собственной ткани и обнаружили его только под микроскопом.
— Если мне самому потребуется когда-нибудь подобное замещение,
Только что рассматривал, сравнивал, делал заметки в блокноте, и вот все отошло в сторону. Вцепившись в подлокотники жесткого кресла, профессор Аржанов сидел, ссутулив мощные плечи, и сердито смотрел перед собою сосредоточенным, но ничего не видящим взглядом. На кого же он сердился? Прежде всего на себя. Казалось, все было ясно, но вдруг обнаружился в душе тайничок, где находилась все эти годы заживо похороненная Лариса Фирсова.
Иван Иванович подошел к окну, отдернул штору и, распахнув створки, оперся ладонями о широкий подоконник.
Бывают и в Москве такие умытые вечера, когда уличные огни сияют, будто частые звезды. Значит, могучее движение в атмосфере всколыхнуло и проветрило городской прокопченный воздух, застоявшийся в каменных коридорах улиц. Дышите, граждане, полной грудью! Но если в груди теснит от тоски, то человеку все равно дышится нелегко.
Теплый после недавнего дождя ветерок, не освежив лица хирурга, коснулся его стриженых волос, но и они не шевельнулись от этого ласкового прикосновения. Угрюмый, ощетиненный, выглядывал из окна Иван Иванович.
Луна висела над городом, незаметная в свете фонарей. На тротуарах, как морской прибой, плескался шум толпы; народ гулял, высыпав из душных коробок квартир на ярко освещенную улицу, а в небольшом старом саду под окнами лаборатории густели тени и даже щелкал возле сторожки соловей, потерявший меру времени в своем бессрочном заключении.
«Все, как полагается: и луна, и соловей, и влюбленный, и все ненастоящее!» — подумал, с убийственной остротой сознавая ненужность проснувшихся сожалений о Ларисе, Иван Иванович.
— Эх, Варя!
Смутное чувство досады и даже враждебности к ней шевельнулось в нем: ведь это она со своим диким упрямством разбередила в нем прежнее.
Он тихо прикрыл окно, старательно, хотя и машинально оправил штору и, подойдя к телефону, набрал номер.
— Почему ты так долго? Мы ждем ужинать, — зазвенел почти рядом грудной голос Вари.
— Не ждите. Я еще задержусь здесь, — сухо сказал Иван Иванович, и Варя, задетая его тоном, не сразу нашлась. — Ну, пока! — с той же сухостью уронил он.
— Погоди… — Она, видимо, собиралась с мыслями, пока не сказала обрадованно: — Мишутка хочет поговорить с тобой!
— Давай! — Иван Иванович крепче сжал трубку и, тоже оживленный, приготовился слушать.
— Папа! — крикнул Мишутка, подышал в трубку, а затем сказал деловито: — Я ем молоко с хлебом.
Причем
— Ну, ешь на здоровье и ложись спать. Целую тебя, сынок!
— А маму?
— Конечно, и ее.
Иван Иванович положил трубку и некоторое время стоял неподвижно, потом взглянул на часы и пошел в операционную.
Там готовили для его — последнего в этот день — опыта очередную собаку. Она лежала, привязанная к деревянному станку, поставленному на белый металлический стол, к которому вела целая система проводов от разных измерительных и регистрирующих приборов. Странно выглядела на таком столе мохнатая собачья голова, обвязанная вместо намордника марлевым бинтом.
«У меня сейчас болезненное восприятие, вроде неприятного привкуса во рту», — думал хирург, моя руки, пока ассистент и сестра готовили животное к серьезному опыту: надо было создать искусственный порок в сердце, выключенном на это время из круга кровообращения. На другом, простом столе лежала под простыней вторая, уже усыпленная собака — донор, сердце которой, подключенное с помощью резиновых трубок к венам и артериям подопытной собаки, будет обслуживать во время операции обоих животных.
В комнате присутствовали врачи из Центрального института усовершенствования и группа студентов. Посмотрев на своих студентов, профессор подумал:
«Зря пустил сюда этих юнцов. Насмотрятся на такое сложное и забудут о самом насущном, что для них сейчас как воздух, — о грыжесечении, об аппендицитах. И еще неизвестно, удастся ли опыт… — Иван Иванович взглянул снова на юные лица, полуприкрытые марлевыми масками, и неожиданно ощутил зависть к молодости завтрашних врачей. — Все у них в будущем. Все заполнено надеждами: целая вечность впереди. А мы чем ближе к краю, тем больше оглядываемся назад. Да-да-да! Юность богата надеждами, а старость — опытом».
— Сегодня мы будем создавать порок сердца, для чего сделаем отверстие в сердечной перегородке между правым и левым желудочками. Операция будет произведена на отключенном «сухом» сердце, — сказал он, сделав разрез на гладко выбритой груди животного, и сразу же увлекся операцией, стал самим собой — страстно преданным работе человеком, энергичным, на редкость здоровым, которому «до края» было еще очень далеко; возможно, даже дальше, чем некоторым из его слушателей.
Опыт прошел удачно. Обеих собак унесли из операционной в хорошем состоянии, хотя сердце подопытного животного во время операции было выключено из круга кровообращения на восемь минут.
«Пожалуй, лучше всего иметь идеально устроенное искусственное сердце», — думал почти успокоенный Иван Иванович, выходя из лаборатории. Он вспомнил модели уже имеющихся машин «сердце и легкие» и свои опыты, проведенные с применением этих машин. Венозная кровь больного проходит по резиновым трубкам в специальный резервуар, обогащается в нем кислородом и, сразу поалев, возвращается в артерии тела. Задумано хорошо, но пока еще очень сложны, громоздки и дороги установки.