Собрание сочинений. Т. 8. Накипь
Шрифт:
Жоссеран застыл от изумления. Затем он схватил Берту за руку.
— Ты молчишь, стало быть, это правда? На колени, сию же минуту на колени!
Но Огюст уже был в дверях. Он спасался бегством.
— Не трудитесь! Ваши комедии ни на кого больше не действуют! И не пытайтесь навязать мне ее вторично, хватит с меня одного раза. Не выйдет, слышите? Уж скорее я пойду на развод. Передайте ее кому-нибудь другому, если она вам мешает. Да вы сами ничуть не лучше ее!
И только очутившись в прихожей, Огюст отвел душу, крикнув напоследок:
— Да, да, когда делают из дочери продажную девку, нечего подсовывать ее
Дверь хлопнула, наступило гробовое молчание. Берта опять машинально уселась за стол, опустив глаза, разглядывая остатки кофе на дне своей чашки, а ее мать, увлекаемая вихрем переживаний, принялась мерить комнату большими шагами. Отец, окончательно обессилев, смертельно бледный, сел в другом конце комнаты, у стены. Воздух был наполнен зловонием прогорклого масла, купленного по дешевке на Центральном рынке.
— А теперь, когда этот грубиян ушел, — сказала г-жа Жоссеран, — поговорим… Да, сударь, вот к чему привела ваша никчемность. Сознаете вы наконец свою вину? Как по-вашему, посмел бы кто-нибудь явиться, скажем, к одному из братьев Бернгейм, владельцу хрустальной фабрики, и закатить ему подобный скандал? Нет конечно! Если бы вы послушали меня, если б вы прибрали к рукам ваших хозяев, этот грубиян ползал бы теперь перед нами на коленях, ведь ему, несомненно, нужны только деньги… Имейте деньги, сударь, и с вами будут считаться. Когда у меня бывал один франк, я всегда говорила, что у меня их два… Но вам, сударь, вам все безразлично, я могу ходить босая, и вас это не взволнует, вы бессовестно обманули и жену и дочерей, вы обрекли их на нищенское существование. Не возражайте, пожалуйста, вот он, источник всех наших бед!
Жоссеран, сидевший с потухшим взглядом, даже не пошевелился. Г-жа Жоссеран остановилась перед ним; ей безумно хотелось устроить ему еще больший скандал, но так как муж не двигался, она опять начала шагать по комнате.
— Да, да, можете изображать презрение. Вы отлично знаете, что меня это мало трогает. Посмотрим, как вы осмелитесь теперь поносить мою родню, — после того, что происходит в вашей собственной семье! Да ведь дядюшка Башелар просто орел! А моя сестра — учтивейшая из женщин! Хотите знать мое мнение? Извольте, — если б мой отец не умер, вы убили бы его… Что касается вашего папаши…
Жоссеран еще больше побледнел.
— Элеонора, умоляю тебя, — прошептал он. — Говори что хочешь о моем отце, говори что хочешь о всей моей семье… Но только оставь меня в покое, умоляю тебя… Я так плохо себя чувствую.
Берте стало жаль отца; она подняла глаза.
— Оставь его, мама, — сказала она.
Госпожа Жоссеран обернулась к дочери.
— А ты погоди, дойдет и до тебя черед! — все больше свирепея, продолжала она. — Я сдерживаю себя со вчерашнего дня… Но имей в виду, мое терпение скоро лопнет, да, да, лопнет! Мыслимо ли это, — с жалким приказчиком! Где же твоя гордость? А я-то думала, что ты просто пользуешься его услугами, что ты была с ним любезна ровно настолько, чтобы приохотить его к торговле, для пользы дела, и я же еще помогала тебе, поощряла его… Ну какую ты усмотрела в этом выгоду, скажи на милость?
— Никакой выгоды, разумеется, — пробормотала Берта.
— Зачем же ты тогда связалась с ним? Это еще более глупо, чем гадко…
— Какая ты смешная, мама, — в таких делах обычно не рассуждают…
Госпожа Жоссеран опять начала
— Ах, не рассуждают! Надо рассуждать, надо! Нет, вы только подумайте, — так вести себя! Где же тут здравый смысл? Его нет и в помине, вот что меня бесит! Разве я учила тебя изменять мужу? Разве я сама изменяла твоему отцу? Вот он, спроси его. Пусть скажет, заставал ли он меня когда-нибудь с мужчиной?
Госпожа Жоссеран замедляла шаги, ее походка становилась величественной; она размашисто похлопывала себя по зеленому лифу, отчего ее грудь ходила ходуном.
— За мной нет ничего, ни единого проступка, ни разу я не забылась, даже в мыслях… Моя жизнь чиста… А ведь одному богу известно, сколько я натерпелась от твоего отца! Никто бы не решился меня осудить, многие женщины на моем месте отомстили бы за себя. Но у меня был здравый смысл, и это меня спасло… Вот видишь, твоему отцу нечего сказать. Сидит себе на стуле и молчит, — что он может возразить? На моей стороне все права, я порядочная женщина… Дура ты этакая, ты даже и не подозреваешь, как ты глупа!
И она принялась назидательным тоном читать дочери лекцию из курсе, практической морали, на тему о нарушении супружеской верности. Разве Огюст не вправе теперь командовать ею? Она сама дала ему в руки грозное оружие. Даже если они и помирятся, она не сможет затеять с ним никакого спора, у него сразу найдется чем попрекнуть ее в ответ. Каково ей тогда придется! Очень ей будет сладко — вечно гнуть спину! Конечно, она неминуемо должна будет проститься со всеми мелкими преимуществами, которые могла бы иметь при послушном муже, проститься с его лаской и вниманием! Нет, лучше оставаться порядочной женщиной и иметь право кричать у себя в доме сколько вздумается!
— Клянусь богом, — заявила г-жа Жоссеран, — даже если б ко мне приставал сам император, я и то держала бы себя в руках! Слишком уж много теряешь на этом!
Она молча прошлась по комнате, как бы размышляя о чем-то, а затем добавила:
— И к тому же это величайший позор.
Жоссеран смотрел на нее, смотрел на дочь, шевеля губами, но не произнося ни слова; всем своим видом смертельно измученного человека он как бы взывал к ним, умоляя прекратить это жестокое объяснение. Но Берта, обычно покорявшаяся насилию, обиделась на поучения матери. Она даже возмутилась под конец, она не понимала своей вины, так как ее приучали лишь к одному — стремиться поскорее выйти замуж.
— Черт возьми, — сказала она, опершись локтями на стол, — незачем было выдавать меня за человека, которого я не любила… А теперь я его ненавижу и сошлась с другим.
Она продолжала говорить, раскрывая в коротких, отрывистых фразах всю историю своего замужества: три зимы, проведенные в погоне за мужчиной; молодые люди всех мастей, в чьи объятья ее толкали; неудачи, которые она терпела в торговле своим телом на этих своего рода узаконенных панелях, какими являются буржуазные гостиные; затем ухищрения, которым матери обучают дочерей-бесприданниц, целый курс пристойного и дозволенного разврата — прикосновения во время танцев у пожатия ручек втихомолку за дверьми, бесстыдство невинности, рассчитанное на аппетиты простаков; затем муж, добытый в один прекрасный вечер так, как добывают мужчин уличные женщины, муж, подцепленный за портьерой, возбужденный и попавшийся в ловушку в пылу безудержного желания.