Собрание сочинений. Т. 9.

Золя Эмиль

— В конечном счете мне наплевать на них, — сказала она. — Девушке еще нет восемнадцати, это верно, но если сейчас обвенчать ее с Лазаром, то, согласно закону, замужество освобождает несовершеннолетнюю от опеки.

— Ты уверена в этом? — спросил Шанто.

— Еще бы! Только сегодня утром я читала об этом в своде законов.

И действительно, г-жа Шанто штудировала теперь свод законов. Какие-то остатки совести еще сохранились в ней, она искала оправданий для себя. А потом ее заинтересовал весь тайный механизм присвоения капитала законным путем. Честность ее не устояла перед искушением, — перед крупной суммой, лежавшей здесь, под рукой.

Тем не менее г-жа Шанто все еще не решалась обвенчать Полину и Лазара. После краха завода Полине хотелось ускорить свадьбу. К чему ждать еще полгода, пока ей исполнится восемнадцать лет? Лучше покончить с этим, не требуя, чтобы Лазар сперва подыскал себе должность. Она осмелилась сказать об этом тетке, но г-жа Шанто, прижатая к стенке, тут же придумала ложь. Она заперла дверь и шепотом поведала девушке тайные мучения сына: он-де очень щепетилен, он не захочет жениться, не имея состояния, особенно после того, как причинил ей такой ущерб. Девушка слушала ее с изумлением,

не понимая этой романтической утонченности. Будь даже Лазар очень богат, она все равно вышла бы за него замуж, раз любит его. Сколько же еще придется ждать? Может, всю жизнь. Но г-жа Шанто запротестовала: она попытается преодолеть в сыне это чрезмерное чувство долга, только не нужно ее торопить. Под конец она заставила Полину поклясться, что девушка будет молчать; она опасается какого-нибудь безрассудного поступка, внезапного отъезда, если Лазар узнает, что его мысли разгаданы, известны и обсуждаются. Встревоженная Полина вынуждена была подчиниться, терпеливо и молча ждать.

Однако Шанто, терзаемый страхом из-за Саккара, то и дело говорил жене:

— Если браком можно все уладить, обвенчай скорее детей.

— Над нами не каплет, — отвечала она. — Беда еще не стучится в дверь.

— Но раз они все равно должны пожениться… Надеюсь, ты не передумала? Они умерли бы с горя.

— Так уж и умерли бы… Пока сделка не заключена, можно ее не заключать, если это окажется невыгодным. Ведь они свободны. Посмотрим, всегда ли они будут нравиться друг другу.

Снова началась прежняя жизнь. Полина и Лазар из-за суровой зимы сидели дома, не показывая носа на улицу. Первое время Лазар был так печален, так пристыжен и озлоблен против всех, что Полина ухаживала за ним, как за больным, проявляя бесконечную снисходительность. Она даже чувствовала жалость к этому большому ребенку, неудачи которого объяснялись нервностью, недостатком воли и выдержки. Мало-помалу она стала для него чем-то вроде ворчливой мамаши, старающейся его вразумить. Сначала Лазар горячился, уверял, что будет работать как простой крестьянин, а потом начал строить один за другим безумные планы, которые помогут ему немедленно разбогатеть; он стыдился своего дармоедства, не желал больше и часу оставаться обузой для семьи. Шли дни, Лазар непрерывно откладывал осуществление своих замыслов, ограничиваясь тем, что каждое утро вносил изменения в свои проекты, которые в кратчайший срок должны вознести его на вершину, дать ему почести и богатство. Полина, напуганная лживыми признаниями тетки, успокаивала его: кто требует, чтобы он так ломал себе голову? Весною он начнет подыскивать должность и, разумеется, найдет что-нибудь подходящее, а пока ему необходимо отдохнуть. К концу месяца ей удалось укротить его, он покорно предавался безделью, зубоскаля по поводу того, что он называл «идиотским существованием».

Полина с каждым днем все больше и больше ощущала в Лазаре что-то непонятное, тревожное, и это возмущало ее. Слушая, как он издевается надо всем, монотонным и резким голосом говорит о небытии, она думала, пусть уж лучше сердится, вспыхивает как порох и строит карточные домики, которые тут же рассыпаются. Среди зимней тишины Бонвиля, в этой заброшенной, глухой дыре как бы снова возродились его парижские впечатления, прочтенные книги, споры с товарищами по институту. Все это было пропитано плохо переваренным пессимизмом, от которого остались лишь гениальные парадоксы, мрачная, зловещая поэзия Шопенгауэра. Девушка прекрасно понимала, что кузен обвиняет все человечество главным образом из-за своего поражения, из-за краха завода, от которого, как ему казалось, рухнула вселенная. Не желая углубляться в истинные причины, Полина горячо возражала ему, когда он, продолжая развивать свою старую тему, отрицал прогресс, говорил о бесплодности науки. Разве скотина Бутиньи не собирается нажить целое состояние на производстве соды для промышленности? К чему же тогда разоряться на какие-то исследования, пытаться раскрыть новые законы, если невежество одержало верх? И каждый раз, злобно скривив губы, он заканчивал спор словами, что наука лишь тогда принесет пользу, когда будет изобретен способ взорвать всю вселенную при помощи какого-нибудь гигантского снаряда. Затем следовал град холодных насмешек над коварством слепой Воли, которая руководит миром, над бессмысленной и нелепой жаждой жизни. Жизнь сплошное страдание. Он приверженец индийских факиров, проповедующих, что гибель мира несет освобождение человечеству. Он говорил, что ему претит всякая деятельность, предсказывал, что человечество в конце концов согласится на самоубийство и откажется давать жизнь новым поколениям, когда люди осознают, какую нелепую и жестокую комедию заставляет их разыгрывать неведомая сила, и тогда все рухнет в бездну. Полина выходила из себя, пыталась опровергнуть его, но терпела поражение, так как была невежественна в этих вопросах и не обладала, как выразился Лазар, «метафизическим мышлением». Однако она не желала признать себя побежденной, а когда Лазар однажды прочитал ей выдержки из произведений Шопенгауэра, она решительно послала к черту этого философа, который так оклеветал женщин. Если бы он не любил животных, она удушила бы его собственными руками. Здоровая, довольная настоящим и уповающая на будущее, Полина заставляла Лазара умолкать, заливаясь звонким смехом, — она побеждала своей жизнеутверждающей женственностью.

— Ах! — воскликнула она. — Ты говоришь глупости… О смерти будем думать, когда состаримся.

При упоминании о смерти, о которой Полина говорила так просто и весело, он всякий раз становился серьезен и отводил глаза. Обычно он менял тему, шепча:

— Умирают в любом возрасте.

Наконец Полина поняла, что мысль о смерти приводит Лазара в ужас. Она вспомнила его страшный вопль на берегу в сумерки, когда они вместе созерцали звездное небо. Теперь она стала замечать, что иногда во время беседы он бледнеет, замыкается в себе, словно пытаясь скрыть позорную тайну. Она была крайне изумлена, откуда этот страх перед небытием у ярого пессимиста, который призывал погасить звезды, точно свечи, и предсказывал гибель всего человечества. То была давнишняя болезнь, и Полина даже не подозревала, насколько она серьезна. По мере того как Лазар становился старше, его все чаще

преследовал призрак смерти. До двадцати лет он ощущал лишь ее холодное дуновение. А теперь стоило ему положить голову на подушку, как мысль о конце леденила его душу. Начались бессонницы, он не мог примириться с роковой неизбежностью, которая развертывалась перед ним вереницей мрачных картин. А потом, когда, изнемогая от усталости, Лазар наконец засыпал, он вдруг вскакивал, словно от толчка, с расширенными от ужаса глазами, и, ломая руки, шептал во мраке: «Боже мой! Боже мой!» Сердце его чуть не разрывалось, ему казалось, что он умирает; он зажигал свет, просыпался окончательно и только тогда немного успокаивался. После этих страхов у Лазара оставалось чувство стыда. Как глупо призывать бога, в которого не веришь! Это древнее наследие, это человеческая слабость, взывающая к небесам, когда рушится мир! Тем не менее каждую ночь повторялось одно и то же, подобно пагубной, истощающей страсти, которой не в силах противостоять разум. Впрочем, зачастую и днем многое напоминало ему о смерти: случайно брошенная фраза, мимолетная мысль, какой-нибудь штрих, подмеченный в жизни или в книге. Как-то вечером Полина читала дяде газету — фантастический рассказ о том, что в двадцатом веке в небе будет летать множество воздушных шаров, перевозящих пассажиров с одного континента на другой. Лазар вышел из комнаты, взволнованный, размышляя о том, что его уже тогда не будет на свете, он не увидит этих воздушных шаров, которые теряются в грядущих веках — в небытии, их стремительный полет наполнял душу Лазара ужасом. Тщетно уверяют философы, что ни одна искорка жизни не пропадает; его «я» яростно возражало против конца. В этой борьбе он уже лишился своей жизнерадостности. Полина, не всегда понимая смены его настроений, наблюдала за ним в часы, когда он, нервничая и стыдясь, скрывал свою душевную рану. Она чувствовала сострадание к нему, потребность быть доброй, сделать его счастливым.

Они проводили дни в большой комнате третьего этажа, среди водорослей, банок и инструментов, которые Лазар даже не имел сил убрать; водоросли осыпались, реактивы в банках выцветали, а инструменты ржавели, покрываясь пылью. Лазар и Полина были одни, им было уютно среди этого беспорядка. Часто с утра до ночи декабрьские дожди барабанили по черепичной крыше. Западный ветер гудел, как орган, врываясь сквозь щели окон. Проходили целые недели без единого луча солнца, они видели лишь серое море, необъятную серую пелену, которая, казалось, поглотила всю землю. Чтобы убить время, Полина занялась составлением коллекции флоридей, собранных весной. Сначала Лазар от нечего делать только наблюдал, как Полина наклеивает хрупкие древовидные растения красноватых и нежно-голубых тонов, похожие на рисунки акварелью. Затем праздность наскучила ему, и, забыв о своей проповеди безделья, он освободил рояль, заставленный изогнутыми колбами и грязными склянками. Через неделю Лазар целиком отдался музыке. Снова всколыхнулось прежнее, заветное, в незадачливом ученом и предпринимателе проснулся художник. Как-то утром он играл «Марш Смерти» из великой симфонии «Скорбь», которую он хотел написать когда-то, Лазара снова осенило вдохновение. Все остальное казалось ему негодным, он оставит только марш. Какой сюжет! Какое произведение можно создать! Он выразит в нем всю свою философию. Сначала жизнь возникает из эгоистической прихоти неведомой силы; затем приходит иллюзия счастья, а под конец наступает разочарование во всем; яркими мазками он изобразит близость влюбленных, резню на поле боя, бога, распятого на кресте; горестный вопль становится все громче, переходит в стенание толпы, устремляется к небу и завершается гимном освобождения, сладостной, дивной песнью ликования в час гибели вселенной. На другой день он принялся за работу, барабанил по клавишам, исписывал страницы черными нотными знаками. Все более дряхлевший инструмент хрипел, и Лазару приходилось подпевать, гудя, как колокол. Ни одно дело не захватывало его так, он забывал поесть, он оглушал Полину, а она по доброте своей находила симфонию прекрасной и переписывала для него набело отдельные отрывки. На этот раз он создаст шедевр; Лазар был в этом уверен!

Однако вскоре он стал остывать. Надо было только написать вступление, но оно не давалось ему. Он курил папиросу за папиросой, сидя над партитурой, разложенной на столе, а Полина с неуклюжестью ученицы проигрывала отдельные части симфонии. Именно в эту пору их интимность стала опасной. Лазар отдохнул, мысли его не были поглощены неприятностями, связанными с заводом. Теперь, когда он находился взаперти рядом с кузиной, кровь в нем бурлила, он любил ее все горячее. Она так весела, так добра, так самоотверженна! Сперва он думал, что это лишь чувство благодарности, что снова возродилась братская любовь, которую она внушала ему в детстве. Но постепенно затаенное до сих пор желание пробудилось в нем. В этом младшем братишке он увидел наконец женщину, которую прежде часто обнимал за плечи, не испытывая волнения, не ощущая ее аромата. Тогда Лазар начал краснеть, как и Полина, при малейшем прикосновении. Он не решался больше приблизиться к девушке, наклониться, стоя позади ее стула, когда она переписывала ноты. Если их руки встречались, они начинали бормотать что-то невнятное, дыхание перехватывало, щеки становились пунцовыми. С той поры потянулись дни в томительном напряжении, это мучило их, они испытывали смутную потребность в счастье, которого им не хватало.

Иногда, чтобы избавиться от этого мучительного и сладостного смущения, Полина начинала шутить с присущей ей очаровательной смелостью чистой девушки, знающей все.

— Ах да! Я не рассказывала тебе? Мне снилось, что твой Шопенгауэр, узнав на том свете, что мы поженились, как-то ночью явился и стал тащить нас за ноги с кровати.

Лазар смущенно улыбался. Он прекрасно понимал, что она насмехается над его вечными противоречиями; но безграничная нежность к ней наполняла его и преодолевала отвращение к жизни.

— Будь снисходительна, ведь ты знаешь, как я люблю тебя, — тихо сказал он.

Она сделала строгое лицо.

— Берегись! Ты отдаляешь свое освобождение… Ты стал предаваться эгоистическим иллюзиям.

— Замолчи, злючка!

Он начал гоняться за ней вокруг комнаты, а Полина продолжала сыпать цитатами из философии пессимизма, произнося их назидательным тоном профессора Сорбонны. Поймав Полину, Лазар не посмел обнять девушку, как прежде, или ущипнуть ее в наказание.