Собрание сочинений. Т. 9.
Шрифт:
В следующую субботу Полина проявила первый каприз: она потребовала, чтобы ее маленькие деревенские друзья поднялись к ней наверх. После строгой диеты, которую она соблюдала в течение трех недель, ей уже разрешили съесть яйцо всмятку. Она приняла детей, сидя в кресле, хотя была еще очень слаба. Лазару снова пришлось рыться в комоде, чтобы достать несколько пятифранковых монет. Расспросив бедных детишек, Полина сама расплатилась по «старым счетам», но после этого почувствовала такую усталость, что в полуобморочном состоянии снова слегла в постель, Она интересовалась волнорезами и свайными заграждениями и каждый день спрашивала, крепко ли они держатся. Отдельные
— Берегись, я привяжу тебя, если ты не будешь лежать смирно, — шутя твердил Лазар.
Он по-прежнему дежурил по ночам у постели Полины, но часто засыпал в кресле, сломленный усталостью. Вначале ему доставляло огромную радость наблюдать, как Полина впервые ест бульон. Здоровье возвращалось в юное тело, и это словно возрождало его самого. Потом он привык, а когда боли совсем прекратились, перестал воспринимать выздоровление девушки как нежданный дар судьбы. Осталась лишь усталость, нервная разрядка после напряженной борьбы, смутные мысли, что снова начинается безысходная пустота.
Однажды ночью, когда Лазар крепко спал в кресле, Полина услышала вдруг, что он проснулся и у него вырвался тяжкий вздох. При слабом свете ночника она видела его испуганное лицо, расширенные от ужаса глаза, умоляюще сложенные руки. Он прерывисто шептал:
— Боже мой!.. Боже мой!
Встревоженная, она приподнялась и спросила с участием:
— Что с тобой, Лазар? Тебе больно?
Он вздрогнул, услышав ее голос. Значит, она видела? В смущении, не зная, что сказать, он придумал нелепую ложь.
— Нет, ничего… Это ты сейчас стонала.
Опять во сне возник страх смерти, беспричинный страх, словно родившийся из небытия, и он весь содрогнулся от его ледяного дыхания. Боже! Когда-нибудь придется умереть! Это угнетало, душило его, а Полина снова откинулась на подушку, глядя на Лазара с материнским состраданием.
Каждый вечер в столовой, после того как Вероника снимала скатерть, между г-жой Шанто и Луизой начинался один и тот же разговор; Шанто, погруженный в чтение газеты, лишь односложно отвечал на вопросы, которые изредка задавала жена. В течение двух недель, пока Полина была в опасности, Лазар ни разу не спускался к столу; теперь он уже обедал внизу, но сразу после десерта поднимался к выздоравливающей; не успевал он еще дойди до лестницы, как г-жа Шанто снова принималась за прежние сетования.
Вначале она проявляла трогательную заботливость о сыне.
— Бедняга, он очень утомлен… Право, неразумно так рисковать своим здоровьем. Вот уже три недели он не спит… Со вчерашнего дня он еще больше побледнел.
Полину она тоже жалела: бедная девочка так исстрадалась, минутку побудешь наверху, и просто сердце переворачивается. Но вскоре она начинала ворчать, что из-за этой болезни весь дом идет вверх дном: распорядок нарушен, нет возможности съесть что-нибудь горячее, разве это жизнь! Тут она обрывала разговор, спрашивая мужа:
— Вероника не забыла о твоей настойке из алтея?
— Нет, не забыла, — отвечал он, не отрываясь от газеты.
Тогда, понизив голос, г-жа Шанто обращалась к Луизе:
— Как ни странно, но бедняжка Полина не принесла нам счастья. И подумать только, что люди считают ее нашим ангелом-хранителем! Ведь мне известно,
— Бог мой! О вас сплетничают, как и обо всех, — тихо отвечала молодая девушка. — Только месяц назад я поставила на место жену нотариуса, которая говорила об этом, ничего толком не зная… Нельзя запретить людям болтать…
С этой минуты г-жа Шанто не знала удержу. Да, они поплатились за свою доброту. Разве они нуждались в ком-нибудь? Разве им не на что было жить до приезда Полины? Где бы она была теперь, на какой парижской мостовой, не согласись они ее взять к себе? Уж дошло до того, что всерьез говорят о ее деньгах; о деньгах, от которых они только пострадали; о деньгах, которые косвенно послужили причиной их разорения. Это же бесспорный факт: никогда ее сын не ввязался бы в нелепую затею с водорослями, никогда бы он не тратил время на то, чтобы помешать морю уничтожать Бонвиль, не вскружи ему голову эта злосчастная Полина. Поделом ей, если она потеряла на этом свои деньги! А мой бедный мальчик потерял здоровье и будущее! Злоба г-жи Шанто не унималась: сто пятьдесят тысяч франков, еще недавно лежавшие в бюро, не давали ей покоя. И крупные суммы, растраченные ею, и мелочи, которые она продолжала брать ежедневно, все это выводило ее из себя, словно в ящике завелся ядовитый грибок, разъедавший ее честность. Теперь разложение свершилось, и она возненавидела Полину за все деньги, которые была ей должна.
— Разве можно переубедить эту упрямицу? — продолжала она. — В сущности, она ужасно скупа, и вместе с тем это воплощение мотовства. Она швыряет в море двенадцать тысяч франков ради этих пьянчуг рыбаков, которые смеются над нами, она готова кормить вшивую детвору всей округи, а я, даю тебе слово, просто трепещу, когда мне приходится занять у нее сорок су. Вот и пойми… У нее не сердце, а камень, хоть и кажется, будто она готова снять с себя последнюю рубашку.
Вероника то и дело входила в столовую, убирая посуду или подавая чай; она задерживалась, слушала и даже иногда позволяла себе вставить словечко.
— Это у барышни-то не сердце, а камень? Эх, сударыня, и вам не совестно так говорить?
Строгим взглядом г-жа Шанто заставляла ее замолчать. Затем, опираясь локтями на стол и как бы размышляя вслух, она занималась сложными расчетами.
— Мне уже, слава богу, не приходится хранить эти деньги, но я хотела бы знать, сколько еще у нее осталось. Уверена, что и семидесяти тысяч не наберется… Ну-ка! подсчитаем: три тысячи франков уже ушло на пробные заграждения, по меньшей мере двести франков ежемесячно на милостыню, девяносто франков за се содержание. Деньги просто тают… Хочешь пари, Луизетта, что она разорится? Да, она станет нищей, вот увидишь… А если разорится, кому она будет нужна, на что она будет жить?
Тут Вероника выходила из себя.
— Надеюсь, сударыня, вы не выгоните ее из дома.
— Что? — гневно восклицала хозяйка. — Какой вздор мелет эта?.. Разумеется, и речи нет о том, чтобы выгонять кого-либо. Никогда я никого не выгоняла… я только хочу сказать, что если человек получил наследство, то, по-моему, нет ничего глупее, чем пустить его по ветру и жить на чужой счет… Ступай-ка, милая, на кухню и займись своим делом!
Служанка уходила, огрызаясь. Наступало молчание. Луиза разливала чай, слышался только шелест газеты, которую Шанто читал от доски до доски. Иногда он обменивался несколькими словами с девушкой.