Собрание сочинений. Т. 9.
Шрифт:
А там, наверху, вот уже два часа длилась мучительная агония, страшная агония, которая приводила в ужас Полину и Веронику. Перед смертью г-жой Шанто снова овладел страх, что ее отравят, она приподнималась, по-прежнему говорила быстро и бессвязно, все больше приходя в возбуждение под влиянием навязчивой идеи. Она пыталась соскочить с кровати, бежать из дома, где кто-то собирался ее зарезать. Девушке и служанке пришлось употребить все силы, чтобы удержать ее.
— Пустите, из-за вас меня убьют… Я должна уехать, сейчас же, сейчас же…
Вероника пыталась ее успокоить:
— Сударыня, взгляните на нас… Неужто вы думаете, что мы можем причинить вам зло?
Обессилев, больная на минуту затихла. Она как будто искала
— Заприте бюро. Они в ящике… Вот она поднимается. Ох! мне страшно, говорю вам, она идет сюда! Не давайте ей ключа, позвольте мне уехать… сейчас же, сейчас же…
И она металась на подушках, а Полина поддерживала ее.
— Тетя, здесь никого нет, только мы.
— Слышите, вот она… Бог мой! Я сейчас умру, мерзавка заставила меня выпить все… Я умираю! Умираю!
Зубы ее стучали, она спрятала лицо на груди у племянницы, уже не узнавая ее. Полина горестно прижала ее к себе, не пытаясь преодолеть чудовищное подозрение тетки, примирившись с тем, что та уходит с ним в могилу.
К счастью, Вероника была настороже. Она протянула руки и шепотом сказала:
— Берегитесь, барышня!
Это был последний приступ. Сделав сверхъестественное усилие, г-жа Шанто, оттолкнув Полину, сбросила отекшие ноги с кровати; не подоспей служанка, она упала бы на пол. Несчастная, охваченная безумием, издавала нечленораздельные крики, сжимала кулаки, словно готовилась к рукопашной схватке, защищаясь от призрака, душившего ее. Видимо, в эту минуту больная поняла, что умирает, она вдруг открыла глаза, осмысленные и расширенные от ужаса. Почувствовав острую боль, схватилась за грудь, упала на подушки и вся почернела. Она была мертва.
Наступила глубокая тишина. Измученная Полина сама закрыла тетке глаза. Она дошла до предела, силы ее иссякли. Когда Полина наконец вышла из комнаты, оставив подле покойницы Веронику и жену Пруана, за которой послали после ухода доктора, она чуть не упала на лестнице и в изнеможении села на ступеньку. Девушка уже не в силах была сойти вниз и сообщить о смерти Лазару и старику Шанто. Стены вокруг нее завертелись. Передохнув несколько минут, она снова стала спускаться, держась за перила, но, услышав в столовой голос аббата Ортера, предпочла пройти на кухню. Здесь она увидела Лазара, темный силуэт которого выделялся на фоне красных отблесков очага. Она подошла и молча раскрыла объятия. Он все понял и прислонился к плечу девушки, а она крепко прижала его к себе. Они поцеловались. Полина тихо плакала, Лазар не мог проронить ни одной слезы, горло у него сдавило, нечем было дышать. Наконец она выпустила его из объятий и произнесла первое, что ей пришло в голову:
— Почему ты сидишь в темноте?
Он махнул рукой, словно желая сказать, что ему все равно теперь.
— Нужно зажечь свечу, — продолжала Полина.
Лазар опустился на стул, — ноги не держали его.
Встревоженный Матье обходил двор, принюхиваясь к влажному ночному воздуху. Он вошел на кухню, пристально взглянул на Лазара, потом на Полину и, положив большую голову на колени хозяина, застыл, как бы спрашивая его о чем-то. Под этим взглядом Лазар начал дрожать. Вдруг хлынули слезы, и он разрыдался, обхватив руками старого верного друга, которого его мать так любила на протяжении четырнадцати лет. Он бормотал отрывистые слова:
— Ах! мой бедный толстяк, мой бедный толстяк… Никогда больше мы ее не увидим.
Несмотря на волнение, Полина нашла наконец спички и зажгла свечу. Она не пыталась утешать Лазара, она была даже рада его слезам. Ей предстояла еще тяжелая обязанность сообщить о случившемся дяде. Но когда она решилась войти в столовую, куда Вероника внесла лампу как только стемнело, аббату Ортеру уже удалось при помощи длинных цитат из библии подготовить Шанто к мысли, что его
— Господи, я молил лишь об одном, хоть еще разок увидеть ее живой… Ах! эти окаянные ноги! окаянные ноги!
Он твердил одно и то же, плакал горькими слезами, которые тут же высыхали, и испускал слабые, жалобные стоны; вскоре он опять заговорил о своих ногах, проклиная их и больше всего жалея самого себя. С минуту обсуждали вопрос, нельзя ли поднять его на второй этаж, чтобы он попрощался с покойницей; но это было трудно, и, кроме того, опасались, что последнее прощание слишком взволнует его. К тому же он и сам этого не требовал. Шанто остался в столовой перед доской с разбросанными шашками, не зная, чем занять свои бедные изуродованные подагрой руки, он даже не мог читать газету, ибо, как он выразился, «совсем потерял голову». Когда Шанто уложили в постель, на него, видимо, нахлынули далекие воспоминания, и он долго плакал.
Так прошли две бесконечные ночи и еще день, эти ужасные часы, когда покойник в доме. Казенов пришел, чтобы засвидетельствовать смерть, и снова удивился, что конец наступил так быстро. В первую ночь Лазар даже не ложился и до утра писал письма дальним родственникам. Тело решили перевезти в Кан, в фамильный склеп. Доктор любезно взял на себя все формальности; и только одну тяжелую обязанность — дать объявление о смерти, должен был выполнить сам Шанто в качестве мэра Бонвиля. У Полины не было траурного черного платья, и она наспех сшила себе его из старой черной юбки и мериносовой шали, которой хватило на лиф. Ночь и следующий день прошли еще в спешке и в суете, но зато вторая ночь тянулась долго и томительно, казалось, ей не будет конца: все жили в скорбном ожидании завтрашнего дня. Никто не мог уснуть, двери оставались открытыми, на площадках лестниц и на столах горели свечи, а запах карболки заполнял даже самые дальние комнаты. Все чувствовали себя разбитыми от горя, во рту пересохло, глаза были мутны, и каждому втайне хотелось поскорей наладить жизнь.
Наконец на другой день в девять утра зазвонил колокол маленькой церкви, по ту сторону дороги. Из уважения к аббату Ортеру, который вел себя как настоящий друг во время этих печальных событий, было решено отслужить панихиду в Бонвиле, а потом перевезти тело на кладбище в Кан. Услышав погребальный звон, Шанто стал метаться в своем кресле.
— Я хочу посмотреть хотя бы, как ее будут увозить, — твердил он. — Ах, эти окаянные ноги! Что за несчастье эти окаянные ноги!
Тщетно пытались его отговорить, уберечь от страшного зрелища. Колокол звонил все чаще, старик сердился и кричал:
— Везите меня в коридор. Ведь я слышу, что ее выносят. Скорей, скорей. Я хочу видеть, как ее выносят.
Полина и Лазар, в глубоком трауре и в черных перчатках, вынуждены были подчиниться. Она стала с правой стороны, он с левой, и вдвоем они подкатили кресло к двери на лестницу. Четыре человека спускали гроб, сгибаясь под его тяжестью. Когда показался деревянный гроб с блестящими ручками и медной дощечкой с недавно выгравированной надписью, Шанто сделал попытку встать, но ноги, словно налитые свинцом, не слушались его, и ему пришлось остаться в кресле; старика так трясло, что зубы его стучали, казалось, он разговаривает сам с собой. Узкая лестница затрудняла вынос, и несчастный смотрел, как медленно сползает вниз длинный желтый ящик. Когда гроб почти коснулся его ног, Шанто наклонился, чтобы прочесть надпись на дощечке. Здесь коридор расширялся, и люди быстро вынесли покойницу к катафалку, стоявшему у подъезда. А он все смотрел и смотрел, как уходят сорок лет его жизни, все его прошлое, хорошее и дурное, о котором он мучительно скорбел, как скорбят о далекой юности. Полина и Лазар, стоявшие за креслом, плакали.