Собрание сочинений. Т. 9.

Золя Эмиль

В тот вечер, когда Полина наконец узнала обо всем, что произошло за последние полтора года, она на миг потеряла дар речи, до такой степени ее ошеломила эта беда. Они беседовали в столовой; Полина уложила спать Шанто, и Лазар закончил свою исповедь, сидя под коптящей лампой, перед остывшим чайником.

Наконец Полина воскликнула:

— Боже мой, да вы уже разлюбили друг друга!

Лазар встал, собираясь подняться к себе. Он возразил с нервным смешком:

— Дорогое дитя! Мы любим друг друга так, как только можно… Стало быть, ты ничего не знаешь здесь, в этой глуши? Почему с любовью должно обстоять лучше, чем со всем остальным?

Как только она заперлась у себя, Полину охватил один из тех приступов отчаяния, которые так часто мучили ее здесь, в этой комнате, когда весь дом спал. Значит, снова нагрянула беда? Она-то думала, что все улажено, когда вырвала Лазара из своего сердца и отдала его Луизе, и

вдруг теперь поняла всю тщетность своей жертвы: они уже не любят друг друга. Напрасно она проливала слезы, напрасно сердце ее истекало кровью, напрасны все ее муки. Вот к какому жалкому результату это привело, к новым страданиям, к новой борьбе, предчувствие которой усиливало ее отчаяние. Значит, никогда не прекратится эта пытка!

Полина сидела, бессильно опустив руки, пристально глядя на горящую свечку, и гнетущая мысль, что она одна виновата в случившемся, всецело овладела ее сознанием. Ей нет оправданий: ведь она сама устроила этот брак, не поняв, что не такая жена нужна Лазару. Теперь Полина разгадала ее: Луиза слишком нервна, она не способна поддержать мужа, падает духом из-за всякого пустяка, она обладает лишь чарами любовницы, а ему это уже наскучило. Почему Полина поняла все это только сейчас? Разве не из-за этого она уступила Луизе принадлежавшее ей место. Когда-то Луиза казалась ей более нежной, более женственной, чем она сама. Полина думала, что эта кошечка своими поцелуями может спасти Лазара от мрачных мыслей. Какое несчастье! Причинить зло, когда хотел сделать добро, не зная жизни, погубить людей, которых стремился спасти! А она еще воображала, что добра, что совершила подвиг милосердия в тот день, когда оплатила их радость такими муками. Полина прониклась презрением к своей доброте; доброта не всегда приносит счастье.

Дом спал, в тиши комнаты она слышала только, как стучит кровь в висках. В ней нарастал протест, вот-вот готовый разразиться. Почему она сама не вышла замуж за Лазара? Он принадлежал ей по праву, она могла не уступать его. Возможно, сначала он тосковал бы, но потом она сумела бы вдохнуть в него мужество, защитить от нелепых страхов. Всегда она так глупо сомневалась в себе, вот единственная причина их несчастья. И когда Полина осознала свою силу, здоровье, молодость, ее чувства взбунтовались. Разве она не лучше той, другой? Почему же она была так глупа, почему сдалась? Теперь Полина даже не верила в страсть Луизы к Лазару, несмотря на все заигрывания этой сладострастной кошечки, ибо в своем сердце она обнаружила большую страсть, способную жертвовать собою ради любимого. Она достаточно любила кузена, чтобы отстраниться, если другая могла сделать его счастливым; но раз другая не сумела уберечь свое счастье, обладая им, то не пора ли вмешаться, расторгнуть этот неудачный союз? Гнев Полины все нарастал, она чувствовала себя более красивой, более смелой, чем та, другая, она смотрела на свою девственную грудь, на свой живот и вдруг с гордостью подумала о том, какой женщиной она могла бы стать. Да, это неопровержимо! Она должна была выйти замуж за Лазара.

И бесконечное сожаление овладело ею. Ночь была на исходе, а Полине и в голову не приходило лечь в постель. Ее широко открытые глаза, ослепленные пламенем свечи, по-прежнему смотрели, ничего не видя, — она была во власти мечты. Полина не узнавала своей комнаты, ей казалось, будто она — жена Лазара; вереницей проносились картины их совместной жизни, исполненной любви и счастья. Было ли это в Бонвиле, на берегу голубого моря или в Париже на какой-нибудь шумной улице; в маленькой комнате всегда царит покой, лежат книги, на столе стоят розы, вечером лампа излучает мягкий свет, на потолке дремлют тени. Поминутно руки их встречаются, Лазар вновь обрел былую юношескую жизнерадостность, она так любит его, что в конце концов и он начинает верить в вечность бытия. Вот они вдвоем садятся за стол; вот вместе уходят гулять; завтра она просмотрит с ним расходы за неделю. Ее умиляли эти мелочи повседневной жизни — свидетельство прочности их счастья, которое наконец стало осязаемым, реальным, начиная с веселого умывания по утрам до последнего поцелуя перед сном. Летом они путешествуют. Потом как-то утром она замечает, что беременна… Тут Полина вздрогнула, мечта исчезла, она сидит в своей комнате перед почти догоревшей свечой. Беременна, боже мой! Беременна та, другая, никогда ничего этого не будет, никогда она не узнает этих радостей! Это было такое страшное пробуждение, что слезы хлынули из ее глаз; она долго плакала, грудь ее разрывалась от рыданий. Свеча погасла, пришлось ложиться в темноте.

От этой лихорадочной ночи у Полины осталось затаенное волнение, глубокое сострадание к несчастным супругам и к себе самой. Ее скорбь растворилась в какой-то смутной надежде. Она не могла бы сказать, на что именно рассчитывает, она не осмелилась разобраться в смятенных

чувствах, переполнявших ее сердце. Зачем так мучиться? Ведь еще десять дней впереди. Будет время для размышлений. А теперь самое важное успокоить Лазара, сделать так, чтобы короткий отдых в Бонвиле пошел ему на пользу. Девушка обрела былую жизнерадостность, и оба они зажили прежней счастливой жизнью.

Полина вернулась к шутливому товарищескому тону их детства.

— Брось свою драму, дурачок! Все равно ее освищут… Помоги-ка мне лучше, посмотри, не затащила ли Минуш мой клубок на шкаф.

Он держал стул, а она, встав на цыпочки, искала клубок. Уже два дня шел дождь, и они почти не покидали большой комнаты. Каждая находка, напоминавшая годы юности, сопровождалась взрывами смеха.

— Смотри! вот кукла, ты смастерила ее из моих старых воротничков… А это, помнишь, твой портрет, я нарисовал его в день, когда ты была такой гадкой и плакала от злости, потому что я отказался дать тебе бритву.

Полина держала пари, уверяя, что еще и теперь одним прыжком может вскочить на стол. Лазар прыгал вместе с ней, довольный, что ему помешали работать. Драма его уже лежала в ящике стола. Как-то утром они обнаружили великую симфонию «Скорбь». Полина стала проигрывать Лазару отдельные части, забавно подчеркивая ритм, а он, издеваясь над своим произведением, подпевал в тон разбитым клавишам, которые уже почти не звучали. Но одна часть, знаменитый «Марш Смерти», показалась им интересной: да, это неплохо, это, пожалуй, нужно сохранить. Все их забавляло, все умиляло: наклеенная когда то Полиной коллекция флоридей, которую они нашли под книгами; забытая банка с пробой бромистого соединения, полученного на заводе; крохотная, наполовину сломанная модель волнореза, точно разбитая бурей в стакане воды. Они бегали по дому, гоняясь друг за другом и забавляясь как вырвавшиеся на волю сорванцы, непрерывно носились по этажам и комнатам то вверх, то вниз, громко хлопали дверями. Разве не так было когда-то? Ей в ту пору было десять лет, а ему девятнадцать, снова она прониклась к нему страстной дружбой маленькой девочки. Ничто не изменилось: в столовой — тот же буфет светлого орехового дерева, та же висячая медная лампа, вид Везувия и четыре литографии «Времена года», которые и теперь еще забавляли их. Под стеклянным колпаком на том же месте покоился шедевр деда, до того сросшийся с камином, что Вероника ставила на него стаканы и тарелки. Была лишь одна комната, порог которой Лазар и Полина переступали молча и с волнением, — спальня г-жи Шанто, где все оставалось нетронутым после ее смерти. Никто больше не открывал бюро, и обои из желтого кретона с зеленоватыми разводами постепенно выгорали от яркого солнца. Как раз подошел день ее рождения, и сын с племянницей наполнили комнату большими букетами цветов.

Вскоре, когда дождь точно ветром сдуло, молодые люди вырвались на воздух, на террасу, огород, они бродили вдоль скал, — снова вернулась их юность.

Как-то утром, едва вскочив с постели, Полина крикнула Лазару через перегородку:

— Пойдем собирать креветок? Начался отлив.

Они отправились в купальных костюмах, нашли старые скалы, почти нетронутые волнами за эти годы. Можно было подумать, что только вчера они обследовали этот кусок побережья. Лазар вспомнил:

— Осторожней, там яма, а на дне громадные камни.

Полина тут же успокоила его:

— Я знаю, не волнуйся… Ой, смотри, какого огромного краба я поймала!

Прохладная вода доходила до пояса, свежий соленый воздух с моря опьянял их. И все пошло по-старому, далекие прогулки, отдых на песке; они укрывались в глубине пещер, когда их внезапно настигал ливень, а поздно вечером возвращались домой темными тропами. Казалось, и в природе все осталось прежним. То же необъятное море, такое постоянное в своем непостоянстве, непрерывно открывало перед ними те же горизонты. Не вчера ли они видели эту бирюзовую голубизну с бледными муаровыми полосами, морскую гладь, подернутую рябью, и эту свинцовую воду под белесо-серым небом, и дождевую завесу, надвигающуюся слева вместе с приливом? Все спуталось, они уже не отличали прошлого от настоящего, и так живо, с такой остротой припоминали мелкие забытые факты, словно это произошло только вчера. Ему в ту пору было двадцать шесть лет, а ей шестнадцать. Когда Лазар, забывшись, по-товарищески толкал Полину, у нее перехватывало дыхание от сладостного смущения. Но она не избегала его, так как не думала ни о чем дурном. Новая жизнь увлекла их; снова шепот, беспричинный смех, внезапно наступавшее молчание, после которого их охватывала дрожь. Самые обычные слова — просьба передать хлеб, замечание о погоде, пожелание спокойной ночи, которым они обменивались у дверей, — приобретали особый смысл. Прошлое всколыхнулось, а с ним пробуждалась былая любовь. Стоит ли тревожиться? Они даже не сопротивлялись, казалось, море баюкает их и навевает истому своим неумолчным однообразным гулом.