Собрание сочинений. Т. 9.

Золя Эмиль

В десять часов Вероника пришла сказать, что комната для Лазара готова. Но он рассердился, узнав, что его хотят поместить на втором этаже, в бывшей комнате для гостей, предназначенной теперь для супругов.

— И не думай, я не желаю там спать!.. Я буду спать наверху, на своей железной кровати.

Служанка начала ворчать. Что за капризы? Ведь все уже готово, не заставит же он ее стелить второй раз?

— Ладно, — заявил Лазар. Тогда я проведу ночь в кресле.

И пока Вероника яростно срывала простыни и относила их на третий этаж, Полина ощущала прилив безотчетной радости. Ею вдруг овладело беспричинное веселье, она порывисто, как в былые времена их детской дружбы, бросилась на шею кузену и пожелала ему спокойной ночи. Значит, он снова будет жить в своей большой комнате, так близко от нее; вечером она слышала, как он долго ходил взад и вперед, словно взбудораженный воспоминаниями, которые и ей не давали уснуть.

Только на другой день Лазар стал откровеннее с Полиной, но и это произошло не сразу. О многом она уже успела догадаться по отрывистым фразам, брошенным им вскользь. Потом, осмелев, стала задавать ему вопросы с беспокойством и нежностью. Как они живут с Луизой? По-прежнему ли они счастливы? Он ответил, что счастливы, но стал жаловаться на мелкие домашние неполадки, рассказывал незначительные факты, которые вызывали размолвки с женой. Хотя

это и не приводило к разрыву, супруги постоянно ссорились. Оба были очень нервны и не знали меры ни в радости, ни в горе. Они ощущали что-то вроде затаенной злобы, словно их изумляло и возмущало, что они ошиблись друг в друге, слишком скоро обнаружив пресыщение после первых вспышек пламенной любви. Сначала Полина решила, что их ожесточили денежные неудачи, но она заблуждалась, — десять тысяч ренты остались почти нетронутыми. Просто Лазару так же быстро надоело страховое общество, как прежде надоела музыка, медицина, завод; он разразился по этому поводу потоком резких слов; никогда ему не приходилось видеть более тупых, более развращенных людей, чем эти финансисты. Он готов на все: скучать в провинции, довольствоваться самыми скромными средствами, только бы избавиться от вечной погони за деньгами, от отупляющей бешеной пляски цифр. Впрочем, он недавно ушел из страхового общества, а зимою, когда вернется в Париж, попытает счастья в театре. Пьеса отомстит за него, он изобразит в ней, как деньги, подобно язве, разъедают современное общество.

Полину не очень взволновала новая неудача Лазара, она уже догадывалась об этом по последним смятенным письмам. Больше всего ее беспокоил усиливающийся разлад между Лазаром и Луизой. Она пыталась найти причину: почему разлад наступил так скоро, ведь оба они молоды, могут жить в свое удовольствие, наслаждаться счастьем? Много раз она возвращалась к этому, неустанно расспрашивая Лазара. Когда Полина припирала его к стене, он начинал запинаться, бледнел, отводил глаза. Ей было знакомо это выражение лица, этот стыд, страх смерти, который он когда-то скрывал как тайный порок. Неужели леденящее дыхание смерти уже ворвалось в их жизнь и легло между ними на еще не остывшее брачное ложе? Первое время Полина сомневалась, а потом, хотя Лазар ни в чем не признался ей, она прочла правду в его глазах, когда он как-то вечером, весь дрожа, спустился вниз из темной комнаты, словно бежал от призраков.

В Париже, в угаре страсти, Лазар забыл о смерти. Он укрывался от нее в объятиях Луизы, он так уставал, что тут же крепко засыпал. Она тоже любила его, как любовница, ластилась к нему со сладострастием кошечки, созданной только для мужского поклонения. И сразу теряла почву под ногами, чувствовала себя несчастной, если он хоть на час переставал заниматься ею. Наконец они могли удовлетворить давнишнее влечение друг к другу, и они забывали весь мир, уверенные, что никогда не исчерпают чувственных радостей. Но вскоре наступило пресыщение, Лазар изумился, что уже не испытывает таких восторгов, как в первые дни, а Луиза, ощущая лишь потребность в ласке, не требуя и не давая ничего другого, не оказала ему никакой поддержки в жизни, не вдохнула в него мужества. Неужели плотские радости так недолговечны? Неужели они не могут длиться всегда, неужели нельзя непрерывно черпать все новые и новые ощущения, дающие иллюзию счастья? Как-то ночью Лазар проснулся от леденящего дыхания, волосы у него стали дыбом, он дрожал, бормоча в отчаянии: «Бог мой! бог мой! придется умереть!» Луиза спала рядом. Когда иссякли поцелуи, он увидел смерть.

Опять начались мучительные ночи. Страх настигал его внезапно, во время бессонницы, в разные часы, и он не мог ни предвидеть, ни предотвратить этих припадков. Часто, когда он был совершенно спокоен, его охватывала дрожь, и, напротив, когда он был разгневан и утомлен после неудачного дня, страх не приходил. Лазар уже не просто вздрагивал и холодел, как прежде, нервы его окончательно расшатались, каждый приступ сотрясал все его существо. Он не мог спать без ночника, темнота усиливала тревогу, хотя он постоянно боялся, что жена заметит его недуг. Это ухудшало его болезненное состояние. Раньше, когда Лазар спал один, он мог позволить себе быть трусом, а теперь это живое теплое существо, здесь, рядом с ним, мешало ему. Как только Лазар, еще не совсем очнувшись от сна, поднимал голову с подушки, он впивался взглядом в лицо Луизы, преследуемый страшной мыслью, что она смотрит на него широко открытыми глазами. Но она спала спокойно; при свете ночника он видел ее неподвижное лицо с пухлыми губами и тонкими голубыми веками. Он уже начал успокаиваться, как вдруг однажды ночью произошло то, чего он так долго опасался. Луиза лежала с широко открытыми глазами. Она ничего не говорила, но видела, как он бледен, как дрожит. Вероятно, она тоже почувствовала дуновение смерти и, словно поняв все, бросилась к Лазару на грудь, как беспомощная женщина, которая ищет защиты. Желая обмануть друг друга, оба притворились, будто слышали чьи-то шаги, они встали и заглянули под кровать и за занавески, не спрятался ли кто-нибудь в комнате.

С той поры они оба стали словно одержимыми. Они ни в чем не признавались друг другу, это была позорная тайна, о которой не следовало говорить. Ночью, лежа на спине, в глубине алькова, с расширенными от ужаса глазами, они отлично понимали друг друга. Луиза была так же нервна, как и Лазар. Должно быть, она заразилась от него, ведь иногда влюбленные заболевают одной и той же болезнью. Когда Лазар просыпался, а Луиза спала, он пугался: жива ли она? Он вдруг переставал слышать ее дыхание. Может, она умерла? Он всматривался в ее лицо, трогал руки. Потом успокаивался, но уже не мог уснуть. При мысли о том, что она когда-нибудь умрет, им овладевало мрачное раздумье. Кто из них первый, он или она? Воображение рисовало ему страшные картины, перед ним возникали яркие образы, даже предсмертная агония, ужасные подробности последних минут перед внезапной и окончательной разлукой. И тут все его существо возмущалось: никогда больше не видеть друг друга, никогда, после того как живешь вот так, рядом, бок о бок. Он чувствовал, что сходит с ума, этот ужас не умещался в его сознании. Страх сделал его смелым, он хотел умереть первым. Он с умилением думал о Луизе, представлял ее себе вдовой, которая продолжает жить по заведенному ими распорядку, делая то одно, то другое, чего он больше никогда не будет делать. Иногда, чтобы избавиться от этого наваждения, он осторожно обнимал Луизу, стараясь не разбудить ее, но трепетная жизнь, которую он держал в своих руках, приводила его в еще больший ужас. Когда он клал голову ей на грудь и слушал биение ее сердца, он не мог без содрогания следить за его пульсацией, боясь, что оно вот-вот остановится. Ноги их переплетались, стан Луизы мягко поддавался его объятию, но вскоре под влиянием страха смерти он не смел больше прикасаться к этому гибкому вожделенному телу, его охватывало тревожное ожидание конца. Даже когда она просыпалась, когда страсть еще больше сближала их, когда, прильнув друг к другу, они пытались в ласках

забыть свои страдания, ими снова овладевал страх, и, пресыщенные любовными радостями, они не могли уснуть. Во мраке алькова их широко открытые глаза снова видели смерть.

Примерно в ту же пору Лазару надоели дела. Опять его одолевала лень, он проводил целые дни в праздности, оправдываясь тем, что презирает дельцов и денежные расчеты. В действительности же постоянный страх и размышления о смерти с каждым днем все больше и больше подтачивали его силы и лишали вкуса к жизни. Он снова повторял свое прежнее: «К чему?» Раз прыжок в небытие неизбежен, завтра, сегодня, возможно, через час, к чему суетиться, волноваться, отдавать предпочтение тому, а не иному? Всему придет конец. Жизнь — ежедневное медленное умирание, и он прислушивался к себе, как прежде; ему казалось, что часы замедляют ход. Сердце уже билось глуше, другие органы тоже работали вяло, скоро, вероятно, наступит конец. Он с дрожью следил за этим угасанием, которое неизбежно приходит с возрастом. Это было уничтожение его «я», тело непрерывно разрушалось, волосы стали выпадать, не хватало нескольких зубов, он чувствовал, что мускулы его обмякли, словно начинал мертветь. Скоро сорок лет, — эта мысль повергала его в черную меланхолию, теперь и старость близка, а потом придет смерть. Ему казалось, что в его организме все износилось, скоро наверняка что-нибудь сломается, дни его проходили в лихорадочном ожидании катастрофы. Лазар видел, что многие вокруг умирают, и всякий раз, узнавая, что скончался кто-либо из его товарищей, бывал потрясен. Неужели и этот ушел? Ведь он на три года моложе его, и выглядел таким здоровяком, что, казалось, проживет до ста лет! И этот тоже! Может ли быть, неужто и он покончил счеты с жизнью. А ведь он был таким благоразумным, так строго соблюдал диету! Дня два Лазар не мог думать ни о чем ином. Потрясенный этими смертями, он ощупывал себя, припоминая свои болезни, и начинал придираться к бедным покойникам. Стараясь успокоить себя, он обвинял их в том, что они умерли по собственной вине: первый вел себя непростительно, безрассудно; что до второго, то он скончался от очень редкой болезни, врачи даже не знают ее названия. Но тщетно Лазар пытался отогнать назойливый призрак, он всегда слышал, как внутри у него скрипят колеса механизма, вот-вот готового сломаться, он неудержимо сползал по скользкому склону лет, в конце которого зияла черная бездна. Лазар обливался холодным потом, волосы у него становились дыбом от ужаса.

Когда Лазар перестал посещать свою контору, между супругами начались ссоры. Он сделался раздражительным, вспыхивал при малейшем возражении. Недуг, который он так усиленно старался скрыть, проявлялся в резкости, мрачном настроении, в каких-то диких маниях. Одно время Лазар боялся пожара, и это до того измучило его, что пришлось переехать с четвертого этажа на второй, чтобы легче было спастись, если вдруг загорится дом. Постоянные размышления о завтрашнем дне отравляли ему настоящее. Он жил в ожидании несчастья, вздрагивал, когда громко хлопали дверью, ощущал сильное сердцебиение, когда приносили письмо. Потом появилась подозрительность, недоверие; деньги он прятал небольшими суммами в разных местах, свои планы, даже самые простые, держал в тайне. Помимо всего он озлобился против мира за то, что не признан, полагая, что его неудачи вызваны каким-то заговором людей и вещей. Но страшнее всего была всепоглощающая скука, скука неуравновешенного человека, у которого мысли о смерти вызывали отвращение к деятельности и обрекали на бесполезное прозябание под предлогом бренности всего сущего. К чему суетиться? Наука ограничена, она ничего не может предотвратить, ничего не может объяснить. Лазара иссушал скептицизм — болезнь всего его поколения, а не романтическая тоска Вертера и Рене, оплакивавших старые верования, — хандра новых рыцарей сомнения, молодых химиков, которые раздраженно заявляют, что мир никуда не годится, потому что им не сразу удалось найти разгадку жизни на дне своих реторт.

У Лазара, в силу логического противоречия, тайный страх перед небытием уживался с позерством и непрерывными разговорами о ничтожестве земного существования. Страх и неуравновешенность ипохондрика превращали его в пессимиста, вызывали лютую ненависть к жизни. Он считал жизнь обманом, поскольку она не может длиться вечно. Разве первая половина ее не проходит в мечтах о счастье, а вторая — в сожалениях и тревоге? Таким образом, Лазар превзошел даже теории «старика», как он называл Шопенгауэра, чьи чудовищные парадоксы любил цитировать на память. Лазар говорил, что нужно убить в человеке жажду жизни, чтобы прекратить дикую и дурацкую комедию, которую сила, руководящая вселенной, заставляет нас разыгрывать из непонятных и эгоистических соображений. Лазар хотел уничтожить жизнь, чтобы уничтожить страх. Он постоянно возвращался к мысли об освобождении: ничего не желать из опасения худшего, избегать волнений, причиняющих страдания, а потом умереть. Он изыскивал способ всеобщего самоубийства, внезапного и полного уничтожения мира, на которое добровольно согласится все человечество. Он был одержим этой идеей и часто в обычном разговоре позволял себе грубые и резкие выходки. При малейшей неприятности он жалел, что еще не издох. Во время головной боли начинал неистово проклинать свой организм. Беседуя с другом, тотчас же заводил речь о скуке жизни, о страшном уделе тех, кому суждено служить пищей для одуванчиков на кладбище. Мрачные думы постоянно одолевали Лазара, его взбудоражила статья какого-то астронома-фантаста, предвещавшего комету, хвост которой сметет землю как песчинку. Уж не долгожданная ли это космическая катастрофа, гигантский снаряд, который взорвет мир как старый прогнивший корабль? Стремление умереть, теории уничтожения, с которыми он носился, были всего лишь отчаянием, протестом, и за этими громкими пустыми словами он пытался скрыть свои страхи, мучительное ожидание конца.

В ту пору беременность жены явилась для него новым потрясением. Он испытывал двойственное чувство: большую радость и одновременно усилившуюся тоску. Вопреки всем теориям «старика», мысль, что он станет отцом, что он сотворил жизнь, наполняла его гордостью. И хотя Лазар заявлял, что лишь дураки злоупотребляют правом делать себе подобных, тем не менее он ощущал изумление, не лишенное тщеславия, словно только он один был способен на это. Потом радость его омрачилась, его стали мучить предчувствия, что роды кончатся плохо: ему казалось, что мать обречена, а ребенок, быть может, и вовсе не родится. К тому же с первых месяцев беременности у Луизы появились болезненные явления, а суматоха в доме, нарушенный уклад жизни, частые ссоры совсем доконали Лазара. Из-за этого ребенка, который, казалось, должен был сблизить родителей, усилился разлад между ними, участились трения, связанные с совместной жизнью. Особенно раздражало Лазара, что Луиза жаловалась с утра до ночи на какие-то непонятные боли. Поэтому, когда врач сказал, что ей необходимо подышать горным воздухом, он с облегчением отвез ее к невестке и уехал отдохнуть недели на две в Бонвиль под предлогом свидания с отцом. В глубине души Лазар стыдился этого бегства, но успокаивал свою совесть: недолгая разлука успокоит нервы и его и Луизы, по сути дела совершенно достаточно, если он будет с ней во время родов.