Собрание сочинений. Т.11.
Шрифт:
— Хорошо, — сказал Сандоз. — Меня это не смущает… Но ведь она честная девушка, и ты обязан на ней жениться.
— Как только она захочет, старина! Неужели ты думаешь, что я могу ее бросить, да еще с ребенком!
Тут Сандоз начал восторгаться развешанными по стенам этюдами. Да, Клод не терял здесь времени даром! Какая верность тона, солнечное освещение передано во всем его блеске! Клод слушал друга, восхищенно, горделиво посмеиваясь, и принялся расспрашивать его о приятелях, о том, что все они делают, но тут появилась Кристина и заторопила их:
— Скорее, яйца на столе.
Ели в кухне, но завтрак был необыкновенный: жареные пескари, яйца всмятку, салат из картофеля со вчерашним вареным мясом и копченая
Вечером, когда Клод провожал Сандоза на станцию, тот сказал ему:
— Я хочу тебе кое в чем признаться… Я собираюсь жениться.
Художник расхохотался.
— Притворщик! Теперь я понимаю, почему утром ты читал мне мораль.
Дожидаясь поезда, они продолжали болтать. Сандоз излагал свою точку зрения на женитьбу, как благоразумный буржуа, считая ее непременным условием для плодотворной работы, для серьезной, размеренной трудовой жизни. Представление о женщине, как о демоническом начале, убивающем искусство, опустошающем сердце художника и иссушающем его мозг, — романтические бредни, действительность их опрокидывает. К тому же он нуждался в преданной помощнице, которая сможет охранять его покой, нуждался в нежном внимании, хотел замкнуться в тишине у себя дома и посвятить всю жизнь без остатка творчеству, о котором он только и мечтал. Он добавил, что дело в выборе и что ему как будто посчастливилось найти именно то, что он искал: она сирота, дочь мелких торговцев, бедная, но красивая и умная девушка. Последние полгода, оставив службу, он занялся журналистикой, и заработок его увеличился. Он перевез мать в Батиньоль, где снял маленький домик, и мечтал поселиться там навсегда, втроем, окруженный любовью и заботой, чувствуя себя достаточно сильным, чтобы содержать семью.
— Женись, старина, — сказал Клод. — Нужно делать то, что хочется… Прощай, вот и поезд. Не забудь о своем обещании приехать к нам поскорее.
Сандоз стал часто их навещать. Он приезжал без предупреждения, когда работа в газете позволяла ему отлучиться; его женитьба была назначена на осень, и пока он свободно располагал собой. Они проводили с Клодом счастливые дни, как прежде, предаваясь излияниям и мечтам о славе.
Однажды, когда они лежали в траве на одном из островков, Сандоз, подняв глаза к небу, исповедался Клоду:
— Газета, видишь ли, — это только небольшой участок битвы. Нужно жить, а чтобы шить, нужно бороться… Как ни противно ремесло газетчика, а все же эта проклятая девка, пресса, если возьмется за нее парень с головой, обладает дьявольской мощью, невидимой армией… Хоть я и вынужден ею пользоваться, но это ненадолго! То, к чему я стремлюсь, непременно будет мною достигнуто. Я примусь за грандиозное, необъятное произведение, которое поглотит меня целиком.
От деревьев, неподвижных в раскаленном воздухе, исходила тишина. Сандоз продолжал, замедляя речь:
— Что я делаю? Изучаю человека таким, каков он есть, не метафизического, картонного паяца, но человека, как понятие физиологическое, выросшего в определенной среде, поступки которого зависят от совокупности восприятий всех органов чувств… Ну не смешно ли без конца изучать функции мозга под тем предлогом, что мозг — самый благородный из человеческих органов?.. Мысль, мысль! Черт побери! Ведь мысль — продукт всего человеческого существа. Ну-ка, попробуй заставь работать мозг в отрыве от всего остального, тогда увидишь, что будет с его благородством, если, например, болит живот!.. Нет, это глупо, философия ушла дальше, наука ушла дальше, мы стали позитивистами, эволюционистами, — пора сдать в архив литературных манекенов классического периода и перестать распутывать колтун чистого разума! Быть психологом — не значит ли предавать истину? Физиология, психология — все это еще ничего не говорит: одно пронизывает собой другое, сейчас они уже представляют собой неделимое целое, человеческий механизм надо рассматривать в совокупности всех его функций… Вот в чем новая формула, современная революция опирается именно на эту базу. Это гибель старого общества, рождение нового, именно тут и лежит новый путь нового искусства… Да, скоро все увидят, как зародится литература грядущего века науки и демократии!
Его голос креп, поднимаясь к необъятным небесам. Воздух был совершенно неподвижен; слышалось только, как журчит река. Сандоз внезапно повернулся к товарищу и сказал ему в упор:
— Я нашел то, что искал. Не так много, маленький уголок, но этого достаточно для человеческой жизни, даже при самых честолюбивых мечтаниях… Я возьму одну семью и прослежу историю ее развития, рассмотрю одного ее члена за другим, откуда они произошли, куда идут, как относятся один к другому; в конечном счете это будет вселенная в миниатюре, анализ того, как слагается и движется общество… Я помещу этих людей в законченный исторический период, создам тем самым среду и обстановку, кусок истории. Ну, ты меня понимаешь, серия книг, пятнадцать, двадцать томов, их темы соприкасаются, но каждая замкнута в своей сфере, серия романов, на которые я к старости построю дом, если они не раздавят меня!
Он откинулся на спину, распростер руки, как бы зарываясь в траву, смеясь, насмешничая.
— Мать сыра-земля, возьми меня, ведь ты прародительница всего, единственный источник жизни! Ты вечная, бессмертная, в тебе душа мира, твое семя всходит даже на камнях и зарождает наших старших братьев — деревья!.. Ощущая тебя всем своим телом, я хочу раствориться в тебе, ты сжимаешь меня в объятиях и воспламеняешь меня, тебя я перенесу в мое творчество как главный источник силы, как средство и цель, необъятное лоно, в тебе дыхание всего сущего!
Начатое в шутку, с напыщенностью лирического пафоса, это обращение закончилось воплем пламенной веры, которая глубоко пронизала все существо поэта; глаза его увлажнились, и, чтобы скрыть свою растроганность, он резко сказал, широким жестом охватывая горизонт:
— Разве не глупо каждому из нас иметь душу, когда есть эта огромная всеобщая душа?!
Как бы исчезнув в траве, Клод не двигался. После долгого молчания он закричал:
— Валяй! Сокруши их всех, старина!.. Только бы они тебя не укокошили!
— О, плечи у меня сильные, — воскликнул Сандоз, вставая и потягиваясь. — Об меня любые кулаки обломаешь… Пойдем, я не хочу опоздать на поезд.
Кристина испытывала к Сандозу дружеские чувства, ей казалось, что он прямо и мужественно идет по жизни, и она решилась обратиться к нему с просьбой стать крестным отцом Жака. Правда, она никогда не ходила в церковь, но почему же ребенок должен жить вне установленных обычаев? Основным в ее решении было желание, чтобы у ребенка была какая-то поддержка в лице крестного отца, казавшегося ей таким уравновешенным, рассудительным и сильным. Клод выразил удивление, но, пожимая плечами, согласился. Крестины состоялись, нашли и крестную мать, девушку, жившую по соседству. Это был настоящий праздник. Даже съели омара, привезенного из Парижа.