Собрание сочинений. Т.11.
Шрифт:
Жори расхохотался.
— Для чего же, черт побери, существует газета, как не для того, чтобы ею пользоваться вовсю! К тому же публика очень любит, когда открывают великих людей.
— Ну, это-то я знаю, глупость публики неисповедима, пользуйтесь ею как следует… Только вот я вспоминаю наши прежние дебюты! Ну уж нет! Мы не были избалованы, нужно было трудиться как бешеному не меньше десяти лет, прежде чем удавалось выставить крошечное полотно… А сейчас первый попавшийся молодчик, способный нацарапать человечка, встречается фанфарами критики. Какой шум вы поднимаете! Всю Францию взбудоражили! Репутации создаются за одну ночь и как удар грома поражают публику. А что сказать о тех плачевных произведениях, которые вы приветствуете пушечными залпами, сводя с ума весь Париж, тогда как через неделю никто и не вспоминает о них?
— Вы нападаете на современный
Бонгран, покачав головой, продолжал с веселым смехом:
— Нет! Нет! Теперь нельзя и пальцем шевельнуть без того, чтобы не объявили о восхождении нового светила… Ну и смешат же они меня, эти молодые светила!
Как бы вспомнив о чем-то, он повернулся к Клоду и, успокоившись, спросил его:
— Кстати, видели ли вы картину Фажероля?
— Да, — просто ответил молодой человек.
Оба посмотрели друг на друга, невольная улыбка тронула их губы, и Бонгран добавил:
— Вот кто ворует у вас!
Жори смутился, опустил глаза и задумался, стоит ли защищать Фажероля. Вероятно, решив, что стоит, — ведь в одной из своих статей он хвалил его картину, репродукция которой пользовалась большим успехом, — он сказал:
— А разве сюжет не современен? И разве картина написана не в светлой гамме новой школы? Может быть, художнику следовало бы пожелать большей мощи, но ведь у каждого своя манера, а очарование и изысканность не валяются на улице!
Бонгран, который обычно отечески хвалил молодежь, склонился над своей картиной и сделал видимое усилие, чтобы не разразиться гневными словами. Но он не мог сдержаться:
— Оставьте меня в покое с вашим Фажеролем! Вы считаете нас глупее, чем мы есть!.. Смотрите! Перед вами большой художник. Да, вот этот молодой человек, который стоит здесь перед вами! Так вот! Трюк состоит в том, что Фажероль украл у него оригинальность живописного приема и, сдобрив приторным академическим соусом, подсунул его публике. Великолепно! Он современен, пишет светло, но рисунок-то у него банальный и сухой, композиция прилизанная, приятная для любого профана, сделанная по всем правилам, которые преподаются в Академии художеств для услаждения буржуа. И вот он имеет успех! Пальцы у него ловкие, он может состряпать все что хотите, хоть фигурки из кокосового ореха. Такая легкость как раз и создает успех, а на самом-то деле за это стоит послать на каторгу!
Он потрясал в воздухе палитрой и кистями, крепко сжимая их в руках.
— Вы чересчур строги, — смущенно возразил Клод. — Фажероль, несомненно, обладает тонкостью.
— Мне говорили, — пробормотал Жори, — что у него очень выгодный контракт с Ноде.
Это вскользь упомянутое имя опять вывело Бонграна из себя, и он сказал, пожимая плечами:
— Ах, этот Ноде… Ноде…
И он позабавил молодых людей рассказом о Ноде, которого он хорошо знал. Этот торговец задумал в последние годы произвести реформу в торговле картинами. Он ничуть не напоминал тонкого ценителя, вроде папаши Мальгра в его засаленном сюртуке, который подкарауливал полотна начинающих, покупал их по десяти франков и продавал по пятнадцати благодаря своему умению разбираться в живописи, которую обожал, и благодаря своему безошибочному чутью. Мальгра довольствовался скромной прибылью и при помощи осторожных операций с трудом сводил концы с концами. У знаменитого Ноде были совсем другие обычаи, и выглядел он джентльменом: жакет фантази, брильянт галстуке, напомаженный, приглаженный, лакированный; шикарный образ жизни, коляска, нанимаемая помесячно, кресло в Опере, постоянный стол у Биньона; он бывал всюду, где принято показываться. Спекулянт, биржевой игрок, которому, в сущности, было наплевать на живопись, Ноде обладал нюхом на успех, угадывал художника, которого надо выдвинуть, причем вовсе не того, в ком чувствовалась гениальность, — ведь она-то и встречается толпой в штыки, — но того, чей лживый талант, напичканный фальшивой дерзостью, легко мог выдвинуться на буржуазном рынке. Вот Ноде и будоражил этот рынок, отстранив старинных ценителей живописи и имея дело только с богачами, которые ровно ничего не понимают в искусстве и покупают картину, как биржевую акцию, — из тщеславия или в расчете на то, что она поднимется в цене.
С большим юмором и присущей ему актерской жилкой Бонгран разыграл целую сцену. Ноде приходит к Фажеролю. «Вы гениальны, мой дорогой! Ах, так, значит, ваша картина продана — за сколько?» — «Пятьсот франков». — «Да вы с ума сошли! Она же стоит тысячу двести. А вот эта сколько?» — «Право, не знаю, ну, скажем, тысячу двести франков». — «Хорошо, тысячу двести! Разве вы не слышите, что я говорю? Дорогой мой! Ей цена две тысячи. Я беру ее за две тысячи. Но с сегодняшнего дня вы будете работать только для Ноде!» — «До свидания!» — «До свидания, дорогой мой, до свидания, не беспокойтесь ни о чем, ваше благополучие в моих руках». Он уезжает, увозя с собой картину, он таскает ее по любителям, предварительно распространив слух, что открыл необычайного художника. Наконец один из них клюет и спрашивает о цене. «Пять тысяч». — «Как! Пять тысяч? Картина неизвестного художника, да вы смеетесь надо мной!» — «Предлагаю вам условие: продаю ее вам за пять тысяч и подписываю обязательство забрать ее у вас обратно за шесть в будущем году, если она вам разонравится». Любителя соблазняют такие условия: чем он рискует? Хорошее помещение денег, вот он и покупает. А Ноде, не теряя времени зря, пристраивает таким образом девять, десять штук в год. Тщеславие примешивается к жажде наживы, цены растут, устанавливается котировка, и когда он вновь приходит к первому любителю, тот не только не возвращает ему прошлогодней картины, но покупает новую за восемь тысяч. А цены все растут, и живопись становится нечистым занятием, золотыми приисками на холмах Монмартра, банкиры захватывают ее в свои руки, из-за картин сражаются дельцы с банковыми билетами в руках!
Клод пришел в негодование. Жори нашел, что все это сильно преувеличено, но тут раздался стук, и Бонгран, отворив дверь, воскликнул:
— Смотрите-ка!.. Ноде!.. Мы как раз говорили о вас.
Ноде, очень корректный, лощеный, без единого пятнышка, несмотря на проливной дождь, вошел с почтительным видом светского человека, проникшего в святилище.
— Как я счастлив, как польщен, дорогой метр!.. Я уверен, что вы не могли сказать ничего дурного.
— Конечно нет, Ноде, конечно нет, — спокойно ответил Бонгран. — Мы говорили, что благодаря вашему способу эксплуатации живописи у нас скоро вырастет поколение художников-циников, поддерживаемых бесчестными дельцами.
Отнюдь не смущаясь, Ноде продолжал улыбаться.
— Это слишком строго, но как остроумно! Знайте, дорогой метр, что из ваших уст я готов выслушать все, что угодно.
Взглянув на картину, изображающую двух женщин за рукоделием, он пришел в восторг.
— Бог ты мой! Я ведь этого еще не видел, это — чудо!.. Какой свет! Какая уверенная и широкая манера письма! Это восходит к Рембрандту! Да, к Рембрандту!.. Послушайте, дорогой метр, я пришел только для того, чтобы засвидетельствовать вам почтение, но вела меня, несомненно, моя счастливая звезда. Не отвергайте меня, уступите мне это сокровище… Берите все, что хотите, я озолочу вас.
Было видно, как от каждого его слова Бонгран приходил все в большее и большее негодование. Он резко прервал Ноде;
— Слишком поздно, продана.
— Продана, боже мой! А вы не могли бы освободиться от обязательства?.. Скажите по крайней мере кому, я все сделаю, все отдам… Ах, какой удар! Неужели продана, вы в этом уверены? А если вам предложат вдвойне?
— Она продана, Ноде, не будем больше говорить!
Но торговец продолжал причитать. Постояв перед картиной, он перешел к этюдам, в восторге млея перед ними, обошел всю мастерскую, окидывая ее острым взглядом игрока, ищущего удачи. Поняв, что пришел не в добрый час и что ему не удастся ничего унести, он ушел, распрощавшись с почтительным и признательным видом, и до самого порога не переставал рассыпаться в восторгах.
Когда дверь за ним закрылась, Жори, слушавший с большим удивлением, позволил себе спросить:
— Мне показалось, вы говорили… Ведь картина не продана, не так ли?
Бонгран, не отвечая, вернулся к картине. Потом, громоподобным голосом, вкладывая в слова все свое скрытое страдание, все возродившиеся тайные сомнения, он закричал:
— Он надоел мне! Никогда он ничего от меня не получит!.. Пусть покупает у Фажероля.
Через полчаса Клод и Жори ушли, оставив Бонграна за работой, разозленного тем, что зимний день чересчур быстро кончается. Расставшись с приятелем, Клод не пошел на улицу Дуэ, хоть и не был дома с утра. Его распирало желание бродить еще и еще, слоняться по Парижу, где встречи, происшедшие за один только день, заставили его мозг лихорадочно работать; он бродил по грязным холодным улицам дотемна, пока не зажгли газовые фонари, которые вспыхивали один за другим, словно мерцающие в тумане звезды.