Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
Лицо у Нани застыло, стало замкнутым, он больше не улыбался. Казалось, он с любопытством наблюдает внезапную вспышку аббата; потом он сделал попытку унять его, заметив спокойно и доброжелательно.
— Конечно, конечно… В смирении и послушании великая благостыня. Но, как я понимаю, вы хотите прежде всего переговорить с его святейшеством… А потом поглядите… подумаете, не так ли?
И Нани вернулся к вопросу об аудиенции. Он выразил сожаление, что Пьер не обратился с этой просьбой, еще будучи в Париже; то был бы самый надежный способ ее получить. В Ватикане не слишком любят гласность, и достаточно кому-нибудь проведать о прибытии молодого священника, заговорить о причинах, побудивших его приехать, чтобы все пошло прахом.
Узнав, однако, что Нарцисс предложил представить Пьера французскому послу в Ватикане, чтобы тот похлопотал за него, Нани, как будто обеспокоившись, воскликнул:
— Нет, нет! Не надо, это было
Пьер с тревогой взглянул на Нарцисса, тот колебался, смущенно покачивая головой.
— Да, это так, пробормотал он наконец, — мы недавно просили аудиенции для одного французского политического деятеля и получили отказ, нам было весьма неприятно… Монсеньер прав. Следует приберечь нашего посла и прибегнуть к его помощи лишь напоследок, когда все другие возможности будут исчерпаны.
Увидев разочарование Пьера, Нарцисс со свойственной ему обязательностью добавил:
— Первым делом мы навестим в Ватикане моего двоюродного брата.
Нани снова насторожился и с удивлением взглянул на молодого человека.
— В Ватикане? У вас есть в Ватикане двоюродный брат?
— Ну да, монсеньер Гамба дель Цоппо.
— Гамба… Гамба!.. Да, да! Простите, припоминаю… Ах, вы предполагаете через него ходатайствовать перед его святейшеством! Это, конечно, было бы неплохо, надо подумать, надо подумать…
Он несколько раз повторил эти слова, чтобы самому тем временем взвесить предложение Нарцисса.
Монсеньер Гамба дель Цоппо был добрый малый, не игравший в Ватикане никакой роли, никчемность его стала там притчей во языцех. Он развлекал святого отца своими сплетнями, всячески ему льстил, и тот любил прогуливаться по саду, опираясь на руку монсеньера. Во время этих прогулок Гамба с легкостью добивался незначительных милостей папы. Но, неимоверно трусливый, он чрезвычайно опасался за свое влияние и отваживался на какую-либо просьбу, лишь предварительно удостоверившись, что она не будет во вред ему самому.
— Ну, что ж! Неплохая мысль, — объявил наконец Нани. — Да-да! Гамба, если захочет, сможет испросить для вас аудиенцию… Я сам повидаю его и все ему объясню.
В заключение Нани не пожалел советов, рекомендуя чрезвычайную осторожность. Он даже сказал, что, пожалуй, было бы благоразумнее остерегаться папского окружения. Увы, да! Его святейшество так добр, так слепо верит людям, что не всегда выбирает себе приближенных с должной осмотрительностью. Никогда не знаешь, к кому обращаешься, в какую ловушку можешь ступить ногой. Нани дал им даже понять, что ни в коем случае не следует обращаться непосредственно к его высокопреосвященству государственному секретарю, ибо он тоже не свободен в своих действиях, вокруг него сложное переплетение интриг, парализующих его добрую волю. И по мере того, как Нани говорил все тем же кротким вкрадчивым голосом, Ватикан начинал представляться Пьеру неким царством, которое стерегут завистливые и коварные драконы, царством, где нельзя переступить через порог, сделать шаг, высунуть наружу руку, заранее тщательно не удостоверившись, что не угодишь им в лапы.
Пьер слушал, охваченный неуверенностью, с каждой минутой леденея.
— Бог мой! — воскликнул он. — Даже не знаю, как мне поступить. Монсеньер, вы меня пугаете!
Нани опять сердечно заулыбался.
— Я, любезный сын мой? Я был бы этим весьма огорчен… Просто хочу вам напомнить: подождите, поразмыслите. Главное, не горячитесь. Срочного ничего нет, заверяю вас, только вчера назначили референта, который доложит конгрегации о вашей книге, — у вас в распоряжении еще целый месяц… Избегайте людей, живите так, словно вас нет в Риме, спокойно обозревайте город, — это лучшее, что вы можете предпринять для успеха своего дела. — И, взяв своими аристократическими пухлыми и мягкими руками руку аббата, Нани добавил: — Вы понимаете, что у меня есть основания так говорить… Я бы сам рад был предложить свои услуги, я почел бы за честь проводить вас прямо к его святейшеству. Но не хочу пока вмешиваться, слишком ясно чувствую, что в настоящее время это вам только повредило бы… Позже, понимаете, позже, в том случае, если никому не удастся, я сам добьюсь для вас аудиенции. Я вам это твердо обещаю. Но пока что, прошу вас, избегайте употреблять выражение «новая религия», оно, к сожалению, встречается в вашей книге: еще вчера вечером — я сам это слышал — вы его употребили. Никакой «новой религии» быть не может, любезный сын мой, существует единственная
Потом, увидев, что Пьер растерян, подавлен и не знает, что ему дальше предпринять, Нани снова подбодрил его:
— Полноте, полноте! Все уладится наилучшим образом, все устроится ко благу церкви и вашему собственному… Прошу прощения, но я вас покидаю, сегодня повидать его высокопреосвященство мне не придется, дольше я ждать не могу.
Аббат Папарелли, который, как показалось Пьеру, навострив уши, рыскал у них за спиной, кинулся к монсеньеру Нани, заверяя, что до него осталось только двое посетителей. Но прелат весьма любезно ответил шлейфоносцу, что явится в другой раз, так как дело, о котором он хотел переговорить с его высокопреосвященством, может потерпеть. И Нани удалился, учтиво со всеми раскланявшись.
Почти тут же наступила очередь Нарцисса. Перед тем как войти в тронную залу, он пожал руку Пьеру и повторил:
— Итак, решено. Завтра я отправлюсь в Ватикан, повидаю двоюродного брата и, как только получу тот или иной ответ, дам вам знать… До скорого свидания.
Уже перевалило за полдень, в приемной оставалась только одна из старых дам, она как будто задремала. Дон Виджилио, сидя за своим небольшим столиком, все так же исписывал мелким почерком огромные листы желтой бумаги. И лишь время от времени, одержимый неизменной подозрительностью, он поднимал хмурый взгляд, как бы желая удостовериться, что ему ничто не угрожает.
Наступила унылая тишина; Пьер помедлил, застыв в глубине широкой оконной ниши. О, какая томительная тревога охватила его кроткую восторженную душу! Когда он покидал Париж, все представлялось ему таким простым, таким естественным! Его несправедливо обвинили, он хочет оправдаться, едет, припадает к стопам святейшего паны, тот милостиво его выслушивает. Разве папа — не воплощенная религия и всепонимающий разум, не сама истина и справедливость? И разве он прежде всего не отец, ниспосланный во имя всепрощения, божественного милосердия, протягивающий руку всем сынам церкви, хотя бы и грешным? Разве не должен он широко распахнуть свою дверь, дабы самые сирые из его детей могли войти и поведать о своих бедах, покаяться в своих прегрешениях, объяснить свои поступки, испить из источника неиссякаемой благостыни? Но в первый же день приезда эта дверь захлопнулась перед Пьером, он очутился во враждебном мире, где что ни шаг, то западня или пропасть. Все кричали ему «берегись», словно ему угрожала серьезная опасность, стоило только сделать шаг. Видеть папу? Какие дерзкие притязания! Добиться успеха можно было лишь с большим трудом, приведя в действие интересы, страсти, влиятельные силы Ватикана. Пьер выслушивал нескончаемые советы, пространно обсуждались необходимые уловки, то была тактика генералов, ведущих армию к победе, среди беспрестанно возникающих трудностей, хитросплетения интриг, которые смутно угадывались где-то под спудом. Великий боже! Как все это было далеко от милостивого приема, какого он ждал, от идиллии пастырского дома, чьи врата распахнуты для всех овец церковного стада, и послушных и заблудших!
Пьера начинали пугать злобные силы, которые шевелились, смутно угадывались во мраке. Кардинал Бержеро взят под подозрение, объявлен крамольником, знакомство с ним настолько порочит человека, что Пьеру советуют не называть имени этого пастыря! Молодому священнику вспомнилась презрительная гримаса, с какой кардинал Бокканера упомянул о своем коллеге. А предупреждение монсеньера Нани, чтобы Пьер не употреблял выражения «новая религия», словно не ясно для всех, что новая религия означает возврат католичества к чистоте раннего христианства! Не заключалось ли в этом призыве одно из прегрешений Пьера, о которых донесли конгрегации Индекса? Он уже начинал подозревать, кто они, эти доносчики, и его охватил страх, ибо теперь он догадывался о подкопе, который ведут против него, об усилиях многих лиц сразить автора и уничтожить его труд. Все вокруг казалось ему подозрительным. Нужно было несколько дней, чтобы собраться с мыслями, присмотреться и получше изучить это римское духовенство, оказавшееся совсем не таким, как он ожидал. В Пьере был возмущен апостол новой религии, и он поклялся самому себе, как он и заявил об этом кардиналу, ни за что не сдаваться, ничего не изменять в своей книге, ни единой страницы, ни единой строки, открыто защищать ее, как свидетельство неколебимости своих верований. Если даже конгрегация Индекса его осудит, он не покорится, не изымет книгу. И если потребуется, он отречется от сана, пренебрегая угрозой отлучения, но будет по-прежнему проповедовать новую религию, напишет вторую книгу — «Подлинный Рим», где изобразит настоящий лик этого города, который начинал уже смутно провидеть.