Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
— С глаз долой — из сердца вон, — только и сказал он.
— Того, кого любишь, вон из сердца не выкинешь, — возразила Челия с наивной важностью.
Бенедетта привстала, чтобы взбить подушки за спиной у больного.
— Ничего, ничего, милый Дарио, — сказала она, — все наши горести позади, теперь я охраню тебя, ты будешь любить только меня одну.
Дарио поцеловал волосы Бенедетты, обратив к ней страстный взгляд: и вправду он никого не любил, кроме нее, и она не ошибалась, надеясь удержать его навсегда для себя одной. Ухаживая за больным в этой тихой комнате, она с радостью узнавала в нем мальчика, которого любила когда-то под сенью апельсиновых деревьев виллы Монтефьори. В Дарио осталась какая-то странная ребячливость, вызванная, вероятно, наследственным вырождением, он как бы вновь впадал в детство, что нередко наблюдается у потомков очень древнего рода; лежа в постели, он забавлялся картинками, целыми часами рассматривал какие-то фотографии и смеялся от души. Все больше тяготясь своей болезнью, он заставлял Бенедетту петь и развлекать его, умиляя ее своим наивным эгоизмом, вместе с нею предавался мечтам о счастливой жизни, полной непрерывного веселья. Ах, как хорошо быть всегда вместе, нежиться под ярким солнцем, ничего не делать, ни о чем не заботиться: пусть хоть весь мир рушится — они даже и не взглянут!
— Но мне особенно приятно, — сказал вдруг Дарио, — что господин аббат в конце концов по-настоящему влюбился в Рим.
Пьер, молча слушавший их беседу, подтвердил с улыбкой:
— Это правда.
— Мы ведь вам говорили, — заметила Бенедетта, — чтобы понять и полюбить Рим, нужно время, много времени. Проведи вы здесь всего две недели, у вас осталось бы самое жалкое впечатление; но теперь, после двух долгих месяцев, вы всегда будете с любовью вспоминать нас и наш город, — я совершенно в этом убеждена.
Бенедетта сказала это с такой очаровательной улыбкой, что Пьер еще раз поклонился в знак согласия. Он и сам уже думал об этой странности и как будто нашел
Челия встала и начала прощаться.
— До свиданья, дорогая, до скорой встречи на вашей свадьбе. Не так ли, Дарио?.. Знаете, я хочу, чтобы моя помолвка состоялась в этом месяце, да-да, уж я заставлю отца устроить большой званый вечер… Ах, как было бы чудесно сыграть обе свадьбы сразу, в одно и то же время!
Два дня спустя, совершив длинную прогулку по Трастевере и посетив на обратном пути дворец Фарнезе, Пьер почувствовал, что ему до конца открылась страшная и печальная правда Рима. Он уже много раз проходил по нищим, густонаселенным кварталам Трастевере, куда его влекла острая жалость к несчастным и обездоленным. Что за ужасная клоака нужды и невежества! В Париже ему приходилось видеть жалкие закоулки предместий, страшные трущобы, где в тесноте ютится бедный люд. Но ничто не могло сравниться со здешней неряшливостью, беспечностью, с этим скопищем отбросов. Даже в самые ясные, солнечные дни на извилистых, узких, точно коридоры, улочках было сыро и темно, как в погребе; там стоял отвратительный смрад, от которого тошнота подступала к горлу; то был запах гниющих овощей, прогорклого сала, запах человеческого стада, живущего скученно, среди нечистот. Покосившиеся ветхие лачуги, разбросанные в живописном беспорядке, столь любезном сердцу художников-романтиков, черные зияющие щели дверей, ведущих в подвал, наружные лестницы, подымающиеся к верхним этажам, деревянные балконы, повисшие над улицей, которые будто чудом держатся на стенах. Полуразрушенные, подпертые балками фасады, разбитые окна, сквозь которые виднелся убогий скарб грязных квартир, мелкие лавчонки; люди тут стряпали прямо на улице, потому что ленились разжигать огонь в домах: у дверей лавчонок на жаровнях разогревалась полента, шипела рыба в вонючем масле, на лотках зеленщика пестрели груды вареных овощей — огромные репы, кочны цветной капусты, пучки сельдерея и липкого остывшего шпината. На прилавках мясника валялись кое-как нарезанные, почерневшие куски мяса, неровно отрубленные телячьи головы с лиловатыми сгустками запекшейся крови. На полках булочной громоздились круглые хлебы, точно груды булыжника. В убогой овощной лавочке, с гирляндами сушеных помидоров над дверью, не было ничего, кроме стручкового перца да кедровых орешков; аппетитными казались только одни колбасные, откуда доносился острый запах сыров и копчений, слегка заглушавший зловоние сточных канав. Рядом с лотерейными конторами, где были вывешены номера выигравших билетов, через каждые двадцать шагов попадались кабачки, и на их вывесках крупными буквами перечислялись знаменитые сорта римских вин: Дженцано, Марино, Фраскати. На тесных извилистых улочках кишмя кишел грязный, оборванный бедный люд, носились ватаги полуголых вшивых ребятишек, кричали и размахивали руками простоволосые женщины в кофтах и пестрых юбках, чинно сидели на лавочках старики, жужжали мухи, жизнь проходила в суете и безделье; то и дело тащились взад и вперед ослики с тележками, крестьяне куда-то гнали хворостиной индюшек; иногда появлялись растерянные туристы, на которых тут же набрасывались толпы попрошаек. Уличные сапожники усаживались с работой прямо на тротуаре. У дверей портняжной мастерской в подвешенном на стене старом ведре, наполненном землею, цвела мясистая агава. И от окна к окну, от балкона к балкону на протянутых через улицу веревках сушилось белье, всякие тряпки и лохмотья, точно флаги, точно эмблема омерзительной нищеты.
Пьер чувствовал, как его сердце, полное братской любви, разрывается от мучительной жалости. Да, конечно, необходимо разрушить эти жуткие зачумленные трущобы, где, точно в отравленном воздухе темницы, так долго прозябал народ, необходимо все сломать, все очистить от заразы, — пусть при этом даже исчезнет старый Рим, к великому возмущению художников. Трастевере и так уже заметно изменился: были проложены новые улицы, ударами кирки пробиты бреши, открывшие доступ воздуху и солнечным лучам. И ветхие лачуги казались еще темнее, еще уродливее среди щебня снесенных домов, свежих проломов в стенах, среди обширных, еще ничем не застроенных пустырей. Пьера чрезвычайно занимал процесс роста города. Когда-нибудь позже эта перестройка будет закончена, но какое захватывающее зрелище — агония дряхлого города и трудное, мучительное зарождение нового! Надо было знать старый Рим, залитый сточными водами, заваленный нечистотами и гниющими отбросами. Недавно снесенный квартал гетто много веков заражал почву такой гнилью и грязью, что покрытый буграми и рытвинами пустырь, оставшийся на его месте, до сих пор распространяет зловоние. Хорошо, что его решили не застраивать, пока он не просохнет и не выветрится на солнце. В этих кварталах по берегам Тибра, где недавно начаты крупные строительные работы, вас то и дело подстерегают неожиданности: вы идете узкой, сырой и вонючей улицей между темными домами с почти сомкнувшимися крышами — и вдруг попадаете на светлую, просторную площадку, точно прорубленную топором в чаще ветхих, полусгнивших лачуг. Вы видите там широкие тротуары, скверы, высокие белые дома со скульптурными украшениями — квартал современного города, еще не достроенный, заваленный кучами щебня, перегороженный заборами. Повсюду едва намеченные новые улицы, громадные строительные леса, надолго заброшенные из-за финансового кризиса, непомерно грандиозные сооружения будущего города, начатые слишком поспешно и оставшиеся незаконченными. Однако задумано было полезное, благое дело, необходимое для крупной современной столицы; нельзя же допустить, чтобы старые, разрушающиеся здания Рима сохранялись как достопримечательность древних времен, как музейная редкость под стеклянным колпаком.
В тот день по дороге из Трастевере во дворец Фарнезе, где его ждали, Пьер сделал крюк, пройдя улицей Петтинари, узкой, темной, зажатой между жалкими домишками и мрачной стеною больницы, а потом улицей Джуббонари, оживленной и многолюдной; тут в витринах ювелирных лавок весело блестели массивные золотые цепочки, а в окнах торговцев тканями пестрели длинные полотнища всевозможных материй — синих, желтых, зеленых, ярко-красных. И рабочий квартал, которым он шел перед тем, и эта улица мелких торговцев вызвали в памяти Пьера страшные, убогие трущобы, где он побывал недавно, безработных, впавших в нищету, бездомные семьи, ютящиеся в великолепных пустующих домах Прати-ди-Кастелло. Этот несчастный, темный люд, ребячески наивный, подавленный деспотизмом теократии, прозябающий в невежестве и диком суеверии, настолько свыкся со своей умственной отсталостью и физическими страданиями, что даже теперь стоит в стороне от социальной борьбы; ему хочется лишь одного, — чтобы его оставили в покое, не мешали наслаждаться бездельем и солнечным теплом. Бедный люд живет по старинке, слепой и глухой ко всем переменам, происходящим в новом городе, он только досадует, что старые, обжитые лачуги снесены, быт изменился, еда подорожала, он нисколько не ценит благоустройство, чистоту, более здоровые условия, раз за них приходится расплачиваться безденежьем и безработицей. Между тем — сознательно или нет, — но, в сущности, именно ради народа оздоровляли и перестраивали Рим, стремясь обратить его в великую современную столицу; именно демократия толкала на все эти преобразования, именно народу предстояло в будущем унаследовать очищенные от грязи и болезней города, в которых справедливые законы труда в конце концов уничтожат нищету. Те, кто негодует, когда очищают от мусора древние руины, когда освобождают Колизей от зарослей плюща и диких растений, которые молоденькие англичанки собирают для гербария, те, кто возмущается безобразной каменной набережной, сковавшей Тибр, и оплакивает его прежние поэтические красоты, его берега с зелеными садами и старыми домами над самой водой, — они должны понять наконец, что из смерти рождается жизнь и что будущее всегда расцветает на развалинах прошлого.
Размышляя об этом, Пьер вышел на хмурую, безлюдную площадь Фарнезе, с наглухо запертыми домами и двумя фонтанами; жемчужные струйки воды в одном из фонтанов, искрясь на солнце, нежно журчали среди окружающей тишины; аббат остановился на минуту перед гладким монументальным фасадом массивного квадратного дворца, рассматривая высокую дверь с трехцветным французским флагом, тринадцать окон верхнего этажа и знаменитый фриз с великолепной каменной резьбою. Потом он вошел внутрь. Его поджидал один из друзей Нарцисса Абера, атташе французского посольства при итальянском дворе, любезно предложивший показать ему этот огромный дворец, один из красивейших в Риме, который французское правительство снимало для своего посла. То было колоссальное, величественное здание, мрачное и сырое, с крытой колоннадой вокруг обширного двора, с широкой лестницей, бесконечными коридорами, галереями и непомерно громадными залами. От стен веяло леденящим, пронизывающим до костей холодом, а торжественное величие высоких сводов настолько подавляло, что посетители чувствовали себя здесь какими-то ничтожными букашками. Атташе, усмехаясь, признался, что служащие посольства до смерти скучают в этих унылых покоях, где летом изнываешь от жары, а зимой цепенеешь от холода. Единственно приятное
Пьер вышел из дворца подавленный, с тяжелым сердцем. Ему пришли на память другие дворцы, все римские палаццо, какие довелось ему видеть во время прогулок; утратившие свое былое великолепие, покинутые обнищавшими знатными владельцами, они обратились в простые доходные дома, к тому же неудобные для жилья. На что нужны теперь все эти галереи, громадные залы, раз ни один богач в наше время не в состоянии устраивать роскошные приемы, для которых они были построены, и содержать достаточный штат прислуги для поддержания в них порядка? В последние годы лишь немногие аристократы, подобно князю Альдобрандини с его многочисленным потомством, сами занимали свои дворцы. Почти все сдавали внаем фамильные особняки предков различным учреждениям или частным лицам, оставляя за собой один этаж, а то и просто небольшую квартиру где-нибудь в дальнем углу. Сдавался внаем дворец Киджи: нижний этаж — под банкирскую контору, второй этаж — австрийскому посольству, а в третьем помещался сам князь с семейством да еще какой-то кардинал. Сдавался дворец Шарра: бельэтаж занимало министерство иностранных дел, третий этаж — сенатор, а сам князь с матерью ютились в нижнем этаже. Сдавался дворец Барберини: первый, второй и третий этажи были отданы под частные квартиры, а владелец переселился на четвертый, в бывшие комнаты для прислуги. Сдавался дворец Боргезе: нижний этаж — антиквару, бельэтаж — масонской ложе, все остальное — частным жильцам, а сам князь оставил за собой лишь скромную небольшую квартирку. Сдавался дворец Одельскаки, дворец Колонна, дворец Дориа, и все эти князья жили скромно, как практичные домовладельцы, стараясь извлечь из своих домов побольше дохода, чтобы свести концы с концами. Разорение грозило всем римским патрицианским семьям, во время недавнего финансового кризиса растаяли огромные богатства, а у тех немногих, кто еще сохранил свое состояние, оно лежало мертвым капиталом, — владельцы не помещали его ни в торговлю, ни в промышленность. Немало римских князей, пустившись в рискованные спекуляции, разорились дотла. Другие, напуганные огромными налогами, поглощавшими почти треть их доходов, не решались пускать в оборот оставшиеся миллионы и покорно наблюдали, как их фамильные богатства таяли, распылялись при разделах имущества, исчезали и гибли, как гибнет все на бесплодной, истощенной почве. Окончательное разорение римской знати казалось исторически неизбежным, неминуемым, — это был лишь вопрос времени. Те, кто соглашался сдавать внаем свои особняки, еще как-то боролись за существование, приспосабливались к новым условиям, стараясь заселить жильцами слишком обширные для них, пустые дворцы; но у тех, кто упорствовал, в домах уже водворилась смерть; гордые, надменные владельцы предпочитали замуровать себя в этих холодных фамильных склепах, вроде грозного, уже разрушавшегося палаццо Бокканера, застывшего во мраке и безмолвии, где лишь редко-редко раздавался стук колес старой кареты кардинала, выезжавшей с заросшего травою двора.
Но особенно поразил Пьера контраст между кварталами Трастевере и дворцом Фарнезе; одна картина дополняла другую, и обе вместе привели его к мысли, которая ни разу еще не являлась ему с такой беспощадной ясностью: народа в Риме еще нет, а аристократии скоро уже не будет. Отныне эта мысль преследовала его, как кошмар. Он видел народ — жалкий, невежественный, безропотный, в силу исторических и природных условий задержавшийся на такой низкой ступени развития, что понадобятся еще долгие годы просвещения и воспитания для того, чтобы создать сильную, здоровую, трудолюбивую демократию, которая сознавала бы свои права и обязанности. Аристократия же медленно умирала в своих ветхих, полуразвалившихся дворцах, вырождалась, приходила в упадок, к тому же так часто роднилась с американцами, австрийцами, поляками, испанцами, что чистокровные римские семьи становились редким исключением; кроме того, она охладела к военной и церковной карьере, не желала служить итальянской конституционной монархии, уклонялась от участия в Священной коллегии, так что в последнее время пурпуровые мантии кардиналов доставались одним выскочкам. И притом между народом и аристократией, между низшими и высшими, еще не существовало промежуточного звена — сильной, упрочившейся буржуазии, достаточно жизнеспособной, просвещенной и разумной, чтобы хоть временно руководить нацией. Буржуазия состояла из бывших княжеских слуг и прихвостней, из крестьян, арендовавших земли у княжеских фамилий, из поставщиков, нотариусов, адвокатов, которые управляли их владениями и капиталами; ее составляли также должностные лица, чиновники всех видов и рангов, депутаты, сенаторы, люди, вызванные правительством из провинции, и, наконец, ее ряды пополняла целая стая хищников, набросившихся на Рим, жадных, когтистых коршунов, вроде Прада или Сакко, которые слетались со всех концов страны, истребляя и пожирая все — и народ и аристократию. Для кого же в Риме производились работы? Для кого затевались гигантские постройки новых кварталов, начатые с таким широким размахом, что их так и не смогли закончить? В воздухе пахло катастрофой, слышался зловещий гул, возбуждая в сострадательных душах тревогу и печаль. Да, все угрожало гибелью этому обреченному миру, где народ еще не народился, аристократия умирала, а жадная, алчная буржуазия рыскала среди руин в поисках добычи. И каким страшным символом казались новые особняки, возведенные по образцу грандиозных старинных дворцов, громадные, великолепные здания, построенные в расчете на сотни тысяч будущих обитателей, в расчете на роскошь и богатство новой столицы мира! Все они стояли теперь грязные, загаженные, потрескавшиеся и служили пристанищем для убогой, голодной бедноты, для всех римских нищих и бродяг.
В тот же вечер, когда стемнело, Пьер вышел побродить по набережной Тибра, возле дворца Бокканера. Он любил размышлять там в полном одиночестве, хотя Викторина и уверяла, что опасно гулять у реки в позднюю пору. И действительно, в такую темень трудно было вообразить более подходящее место для ночных грабителей. Ни единой живой души кругом, ни единого прохожего; тихо, темно, безлюдно — направо, налево, всюду. Огромный пустырь с незаконченными постройками со всех сторон огораживали длинные заборы, ни одна собака не могла бы здесь пролезть. Газовый рожок на углу потонувшего во мраке палаццо, висевший низко над насыпью, почти вровень с землей, освещал горбатую набережную тусклым светом; валявшиеся там и сям кучи щебня, груды кирпичей и каменных плит отбрасывали длинные зыбкие тени. Направо, на мосту Сан-Джованни-деи-Фьорентини и в окнах больницы Святого Духа, горели редкие огоньки. Налево, вдоль русла реки, уходя в бесконечную даль, тонули во мраке старые кварталы. Напротив, точно бледные, неясные призраки, виднелись прибрежные дома Трастевере с тусклым желтоватым светом в окнах, а наверху выступали темные очертания Яникульского холма, и на самой вершине, должно быть, на площадке для гулянья, словно три звездочки, горели огни газовых фонарей. В эти ночные часы Пьера особенно восхищала печальная и торжественная красота Тибра. Облокотившись на парапет, он подолгу смотрел на его темное русло, заточенное в каменных стенах новой набережной, словно в тесных стенах мрачной темницы, построенной для какого-то великана. Пока светились огни в домах напротив, он видел, как медленно и тяжело катятся его таинственные воды, отсвечивая и переливаясь золотистыми блестками. И Пьер забывался в мечтах о славном прошлом этой великой реки, вспоминая легенды о баснословных богатствах, погребенных на ее дне, в вязком иле. После разграбления Рима при каждом нашествии варваров туда будто бы бросали сокровища храмов и дворцов, чтобы уберечь их от расхищения. Быть может, золотистые полоски, искрящиеся в темных волнах, — это золотые семисвечники, которые Тит некогда привез из Иерусалима? А в бледных бликах, то мерцающих, то исчезающих в водоворотах, белеет мрамор колонн и статуй? И в переливах струй, вспыхивающих искрами, светятся груды золота и серебра, кубков, ваз, ожерелий, драгоценных камней? Какая дивная мечта — эти груды сокровищ в недрах древней реки, спящие там мертвым сном на протяжении столетий! Какая окрыляющая надежда найти на дне Тибра, ради славы и благоденствия целого народа, колоссальные, баснословные богатства! Надо лишь осушить русло реки и произвести раскопки, как это уже предполагалось однажды. Не в этом ли спасение Рима?