Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
— Ах, ничего не известно, ничего нельзя сказать наверняка!.. Одно могу сообщить, что Нани ознакомился с делом лишь после того, как доносы епископа Тарбского, епископов из Пуатье и Эвре уже поступили к секретарю конгрегации Индекса отцу Данджелису; я узнал также, что в ту пору он старался задержать процесс, вероятно, считая его бесполезным и несвоевременным. Но уж если конгрегация Индекса в кого-нибудь вцепится, вырвать у нее добычу почти невозможно; к тому же монсеньер Нани, должно быть, столкнулся с отцом Данджелисом, а тот, как истый доминиканец, — яростный враг иезуитов… Вот тогда-то Нани и попросил контессину написать господину де Лашу, чтобы вы поскорее приехали сюда защищать свою книгу, а она предложила вам гостеприимство в палаццо Бокканера.
Это открытие окончательно потрясло Пьера.
— Вы в этом уверены? — спросил
— Ну, еще бы, совершенно уверен, я слышал, как Нани говорил о вас однажды в понедельник, на вечере у донны Серафины. Помните, я вас предупреждал, что он вас отлично знает, он, видимо, собрал о вас самые подробные сведения. По-моему, он читал вашу книгу, и она сильно его занимает.
— Значит, вы полагаете, он разделяет мои мысли, он искренне будет защищать их, как свои собственные?
— О нет, нет, отнюдь!.. Он, безусловно, ненавидит ваши идеи и вашу книгу, да и вас самих! Только те, кто хорошо его знают, могут угадать, что скрывается под его ласковой, любезной улыбкой, — какое презрение к слабым, ненависть к бедным, какая жажда власти, какое высокомерие! Он еще простил бы вам нападки на Лурд, хотя Лурд — надежный оплот католической церкви. Но никогда он не простит вашего сочувствия бедным и угнетенным, а главное — ваших выпадов против светской власти папы. Если бы вы только слышали, с каким елейным ехидством Нани издевается над господином де Лашу, — он прозвал его элегической плакучей ивой неокатолицизма!
Пьер поднес обе руки к вискам и в отчаянии сжал голову:
— Тогда в чем же дело, объясните мне, умоляю вас!.. Зачем он вызвал меня сюда и держит взаперти в этом доме, в полном своем распоряжении? Зачем заставляет почти три месяца слоняться по Риму, натыкаться на препятствия, выбиваться из сил, когда ему легче всего позволить конгрегации Индекса запретить мою книгу, если он находит ее опасной? Правда, дело не обошлось бы так просто, я не намерен покориться без боя, я буду открыто исповедовать свою новую веру, невзирая даже на запрещение римской церкви.
Черные глаза дона Виджилио заблестели лихорадочным огнем.
— Вот, вот, именно этого-то он и боится. Он считает вас очень умным, пылким энтузиастом, а он часто повторял при мне, что с людьми умными и энтузиастами не следует сражаться в открытую.
Но Пьер ужо не слушал его; поднявшись с места, он шагал из угла в угол, стараясь привести мысли в порядок.
— Послушайте, послушайте, мне необходимо все знать и во всем разобраться, чтобы продолжать борьбу.
Будьте так добры, расскажите как можно подробнее обо всех, кто связан с моим делом… Вы говорите, иезуиты, повсюду иезуиты! Боже мой, приходится верить, может быть, вы и правы. Но мне нужно выяснить все до мелочей… Ну, например, кто такой Форнаро?
— Монсеньер Форнаро? О, это человек изворотливый. Но он также воспитывался в Римской коллегии, и потому тоже иезуит, будьте уверены. Иезуит по воспитанию, по положению, по честолюбию. Он спит и видит кардинальскую мантию, а если станет когда-нибудь кардиналом, будет мечтать о папской тиаре. Все они кандидаты в папы, с самой семинарии!
— А кардинал Сангвинетти?
— Иезуит, разумеется, иезуит! Точнее говоря, он состоял членом ордена, вышел оттуда, а затем снова вступил. Сангвинетти заигрывает со всеми, кто у власти. Долгое время считали, что он стоит за примирение между святейшим престолом и Италией, потом, когда положение осложнилось, он быстро переметнулся на сторону папства. Со Львом Тринадцатым он тоже не раз ссорился, потом мирился, а в последнее время держится в отношении Ватикана осторожно и дипломатично. В сущности, единственная его цель — папская тиара, и он даже не слишком это скрывает, чем сильно вредит своей репутации… Но сейчас борьба сосредоточилась между двумя главными претендентами: между ним и Бокканера. Вот почему Сангвинетти опять сблизился с иезуитами, зная их ненависть к сопернику и рассчитывая, что они вынуждены будут поддержать его, желая свалить неугодного кандидата. Я-то не верю в это, я-то знаю, как хитры иезуиты, они не станут помогать человеку скомпрометированному. Но Сангвинетти, от природы вспыльчивый, сварливый, высокомерный, не сомневается в успехе. Вы говорите, он уехал во Фраскати? Уверяю вас, он нарочно скрылся туда из дипломатических
— Ну, а сам папа, сам Лев Тринадцатый?
Тут дон Виджилио запнулся и часто заморгал глазами.
— Лев Тринадцатый? Иезуит, тоже иезуит!.. Я знаю, говорят, он ближе к доминиканцам, и в этом, если угодно, есть доля правды, ибо он проникся их идеями, восстановил авторитет святого Фомы Аквинского и положил его доктрины в основу преподавания богословских наук… Но иногда человек становится иезуитом, сам того не желая, не сознавая, и нынешний папа — разительный тому пример. Изучите его буллы, приглядитесь к его политике: во всех его посланиях, во всех действиях проявляется иезуитский дух. Он впитал его, сам того не ведая, он подпал под влияние тех идей, что исходят, прямо или косвенно, из логова иезуитов… Неужели вы мне не верите? Повторяю вам, они всем завладели, все поглотили, весь Рим в их власти — от самого незаметного писца до его святейшества папы.
Дон Виджилио уперся на своем и по поводу каждого, о ком спрашивал Пьер, твердил с упорством маньяка: иезуит, иезуит! Если верить ему, католический священник не мог не быть иезуитом, и духовенство принуждено было, чтобы спасти религию, вступать в сделку с современным миром. Героические времена католицизма канули в прошлое, отныне церковь не могла существовать без дипломатии и хитростей, без уступок и соглашений.
— А этот Папарелли? Иезуит, иезуит! — продолжал дон Виджилио, невольно понизив голос. — О, иезуит смиренный и страшный, иезуит самого гнусного толка, интриган и негодяй! Готов поклясться, что Папарелли прислали сюда шпионить за его высокопреосвященством, и надо видеть, с какой изумительной ловкостью и коварством он выполняет свою задачу: теперь он все здесь прибрал к рукам, допускает к кардиналу посетителей по своему усмотрению, распоряжается им, как своей собственностью, влияет на каждое его решение и постепенно, час за часом, подчиняет его своей воле. О господи! Муравей победил льва, ничтожество взяло верх над величием, жалкий приживал, шлейфоносец, который должен бы, как верный пес, лежать у ног хозяина, на самом деле командует кардиналом и вертит им как хочет… Ах, это рьяный, отъявленный иезуит! Остерегайтесь его, когда он бесшумно крадется по коридору в поношенной сутане, точно старуха в черной юбке, берегитесь этого святоши с дряблым морщинистым лицом! Посмотрите хорошенько, не прячется ли он за дверью, в шкафу, под кроватью. Поверьте, иезуиты уничтожат вас, съедят без остатка, как съели меня, берегитесь их, не то они и на вас нашлют лихорадку, язву, чуму!
Пьер остановился перед ним как вкопанный. Он был совершенно ошеломлен, охвачен страхом и гневом. Как знать? В конце концов, все эти невероятные истории могли оказаться правдой.
— Но если так, дайте же мне совет! — крикнул он. — Я потому и просил вас зайти нынче вечером, что совершенно не знаю, как поступить; мне необходима помощь, укажите мне верный путь.
Прервав себя на полуслове, он снова зашагал из угла в угол, не в силах сдержать волнение.
— Впрочем, не надо, не говорите ничего, все кончено, лучше уехать. Мне и раньше приходила эта мысль, но лишь в минуту слабости: я хотел исчезнуть, укрыться в своем углу, по-прежнему жить в мире и спокойствии. Но теперь другое дело: я уеду отсюда как мститель, как суровый судья, — там, в Париже, я громко расскажу обо всем, что видел в Риме, расскажу, во что обратили здесь религию Христа, поведаю о Ватикане, который разлагается на глазах и смердит, как гниющий труп, о нелепых, несбыточных надеждах на обновление — как будто может родиться живой дух в этом склепе, среди праха и тлена минувших веков… О, я не отступлюсь, не сдамся, я буду защищать свой труд в другой, новой книге. И ручаюсь вам, она наделает много шума, я покажу в ней агонию умирающей религии, которую надо похоронить поскорее, чтобы гниющие останки не отравили душу народов.
Этого дон Виджилио уже не мог вынести. В нем пробудился невольный протест благочестивого итальянского аббата, ограниченного, невежественного, боящегося всяких новых идей. Он в ужасе воскликнул, молитвенно сложив руки:
— Замолчите, замолчите! Это кощунство… К тому же вы не должны уезжать, не попытавшись увидеть его святейшество. Папа наш единственный верховный владыка. И хоть я вас очень удивлю, но знайте, что отец Данджелис, пусть в насмешку, дал вам самый добрый совет: ступайте опять к монсеньеру Нани, ибо только он один в силах открыть перед вами двери Ватикана.