Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
Поклонившись, он представился, очень чисто выговаривая по-французски:
— Дон Виджилио, господин аббат, к вашим услугам. Не желаете ли спуститься вниз?..
Пьер последовал за священником, на ходу благодаря его. Но тот не проронил больше ни звука и на слова благодарности отвечал одними улыбками. Они спустились по узкой лесенке и очутились на просторной площадке третьего этажа, перед большой парадной лестницей. Пьера удивил и обескуражил тусклый свет редких газовых рожков, напоминавших подслеповатые газовые рожки в коридорах меблированных комнат: они едва приметно желтели в густых потемках нескончаемо длинных и высоких переходов, величавых и мрачных. Даже на площадке, куда выходили двери из покоев донны Серафины, напротив комнат ее племянницы, ничто не говорило о приемном дне.
Керосиновая лампа на столе одна только и освещала просторную прихожую с голыми стенами, расписанными фресками; красная с золотом драпировка ниспадала по-старинному, прямыми складками. Несколько мужских пальто и две женские накидки лежали на стульях; на консоли громоздились шляпы. Прикорнув у степы, дремал слуга.
Дон Виджилио отступил, пропуская Пьера в первую гостиную, полутемную комнату, обитую красным штофом; комната казалась пустой, но затем Пьер смутно различил очертания женщины в черном, лица которой он сперва не мог разглядеть. К счастью, он услышал, как спутник его с поклоном произнес:
— Контессина, имею честь представить вам аббата Пьера Фромана, — он утром прибыл из Франции.
И на минуту Пьер очутился вдвоем с Бенедеттой посреди пустынной залы, в дремотном свете двух ламп под кружевными абажурами. Но из соседней большой гостиной, двери которой были распахнуты настежь, вырезая прямоугольник более яркого света, доносились голоса.
Молодая женщина радушно и совершенно просто тотчас же обратилась к Пьеру:
— А, господин аббат, рада вас видеть. Я боялась, что вы серьезно занемогли. Но вы уж совсем поправились, не так ли?
Пьер слушал, восхищенный ее медлительным, довольно низким голосом, в котором звучала сдержанная страсть, казалось, подчинявшаяся благоразумию и рассудку. Наконец-то он видел Бенедетту, видел ее тяжелые темные волосы, белую, оттенка слоновой кости, кожу. У нее было округлое лицо, несколько пухлые губы, очень тонкий нос, словом, нежные ребяческие черты. Но самым удивительным в этом лице казались глаза, полные жизни, огромные, бездонные, загадочные. Что таили они? Сновидения? Мечты? Скрывала ли спокойная недвижность ее лица сдержанный пыл великих праведниц и великих возлюбленных? Светлая, юная, безмятежная Бенедетта двигалась плавно, размеренно, каждое движение ее было значительно, исполнено благородства. В ушах у нее сияли крупные, удивительной чистоты жемчужины из прославленного на весь Рим материнского ожерелья.
Спеша оправдаться, Пьер поблагодарил:
— Синьора, я так смущен, мне хотелось еще утром сказать вам, как я тронут вашей необыкновенной добротою.
Он колебался, называть ли ее «синьора», так как вспомнил аргумент, выдвинутый Бенедеттой в ходатайстве о расторжении брака. Но, должно быть, все обращались к ней так. Лицо ее оставалось невозмутимым и приветливым, ей хотелось, чтобы гость чувствовал себя непринужденно.
— Будьте как дома, господин аббат. Раз господин де Лашу, наш родственник, к вам благоволит и проявляет интерес к вашей книге, этого для меня достаточно. Вы знаете, как я к нему расположена…
В ее голосе послышалось некоторое замешательство, она вдруг поняла, что следует сказать что-нибудь о книге, которая одна только и побудила Пьера приехать в Рим и воспользоваться гостеприимством их семьи.
— Да, виконт переслал мне вашу книгу. Я прочла ее, книга прекрасная. Она меня взволновала. Но я ведь так невежественна и, конечно, не все поняла, мы еще побеседуем, господин аббат, и вы мне поясните ваши мысли, не правда ли?
В больших и ясных, не умевших Лгать глазах Бенедетты он прочитал удивление, беспокойство младенческой души, перед которой встали тревожные вопросы, никогда доселе не смущавшие ее покой. Стало быть, это не она, загоревшись его идеями, пожелала видеть Пьера, поддержать, способствовать его торжеству? Молодому священнику вновь почудилось, — и на этот раз весьма явственно, — чье-то тайное влияние, чья-то невидимая рука, которая заправляла всем в неизвестных ему целях. Но он был очарован простотой и чистосердечием
— Ну что, Бенедетта? Ты сказала Джакомо, чтобы он поднялся наверх и посмотрел, в чем дело? Дон Виджилио только что пришел, но один. Так не годится.
— Да нет же, тетушка, господин аббат здесь. — И Бенедетта поспешила представить их друг другу: — Аббат Пьер Фроман… Княжна Бокканера.
Они обменялись учтивыми поклонами. Донне Серафине было, вероятно, под шестьдесят, но она так туго шнуровалась, что сзади ее можно было принять за молодую женщину. То были, впрочем, последние проблески кокетства; совершенно белые густые волосы ложились тяжелыми прядями, обрамляя продолговатое лицо с глубокими морщинами и крупным волевым носом, характерным для семьи Бокканера; черными у нее оставались только брови. Донна Серафина никогда не была хороша собою, она так и состарилась в девицах; смертельно оскорбленная выбором графа Брандини, который предпочел ей младшую сестру Эрнесту, она с тех пор еще более гордо носила фамильное имя, испытывая при этом тщеславное удовлетворение.
В роду Бокканера было уже двое пап, и Серафина надеялась дожить до того дня, когда ее брат, кардинал, станет третьим. Она жила возле брата в качестве его негласной домоправительницы, опекунши и советчицы, властно распоряжалась по хозяйству, творя чудеса, чтобы скрыть медленное разорение, из-за которого крыша дома, того и гляди, грозила обрушиться на их головы. И если, вот уже тридцать лет, она принимала по понедельникам кое-кого из друзей, близких Ватикану, то делала это по соображениям высшей политики, желая сохранить салон церковников, как напоминание об их силе, как угрозу.
Прием, оказанный Пьеру донной Серафиной, давал понять, как мало для нее значит скромный священник, даже не прелат, и к тому же иностранец. И он снова удивился, недоумевая: зачем же его сюда пригласили? Что ему делать в этом мирке, закрытом для малых сих? Зная, что донна Серафина отличается чрезвычайно суровым благочестием, он решил в конце концов, что она принимает его исключительно из уважения к виконту; сама она только и сочла нужным ему сказать:
— Мы так рады добрым вестям от господина де Лашу! Два года назад он возглавил великолепное паломничество!
Донна Серафина прошла вперед и ввела наконец молодого священника в соседнюю гостиную. То была просторная квадратная комната, обитая обветшалым желтым с крупными цветами штофом в стиле Людовика XIV. Очень высоко, на потолке, виднелась чудесная деревянная раскрашенная резьба, кессоны с золотыми розетками. Но мебель была разнородная: высокие зеркала, две великолепные позолоченные консоли, несколько красивых кресел семнадцатого века; все прочее имело убогий вид — тяжеловесный круглый столик в стиле ампир, неизвестно как сюда попавший, какие-то разномастные рыночные вещи; на драгоценном мраморе консолей стояли безвкусные фотографии. Здесь не было ни единого произведения искусства, которое представляло бы интерес. На стенах старинные, весьма заурядные картины, кроме одного неизвестного, но восхитительного примитива четырнадцатого века — «Посещение девой Марией св. Елизаветы»: крохотная мадонна, чистая и нежная, как десятилетний ребенок, и огромный великолепный ангел, явившийся ей в ослепительном сиянии неземной любви; напротив висел старинный фамильный портрет прекрасной девушки в тюрбане; его считали портретом Кассии Бокканера, возлюбленной и мстительницы, той самой, что бросилась в Тибр, увлекая в пучину вместе с телом своего любовника, Флавио Коррадини, и своего брата Эрколе. Четыре лампы освещали спокойным и ровным светом эту чинную, пустую и голую комнату, где не было даже цветов, тускло-желтую, будто ее озаряли унылые лучи заходящего солнца.