Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
«Эко, что измыслили, горячие головушки!» — любовно усмехаясь, думал Федор. — «Гора Маковец… эко!.. Иде ж она была-то, ей-ей?..»
В лунном свете Федор видел башню, рогатые зубцы на стенах, за которыми прятались пушки и пищали так называемого верхнего боя. Внизу под стенами, как спящие звери, поблескивали при луне чугунные крутобокие пушки. Федор вспомнил, что в крепости их насчитывается девяносто, не считая пищалей и прочих огнестрельных орудий. Троице-Сергиев монастырь и в ночной лунной тишине смотрел крепостью, каменным сторожевым гнездом, которое охраняло с севера дорогу к Москве. Где же тут была гора Маковец с малой рубленой храминой, вокруг которой зеленели леса и колосились вольные пашни?..
В
Всем свадебным чином распоряжалась все та же Варвара Устиновна, монастырская большая золотошвея. Она строго следила за каждой подружкой и за самой невестой, чтобы ни одно слово обрядовой песни не было пропущено или, упаси боже, переврано.
— Ну, девушка, ино уж твой черед! — приказала она Ольге.
Невеста закрыла лицо руками и завела песню-причет, которую слышала с детства на всех клементьев-ских свадьбах:
Ветры буйные, разбушуйтеся, Заметите путь-дороженьку, Не пройти бы, не проехати Чтоб за мной, младой, чужим людям… Ты закройся, красно солнышко, Разбушуйся, туча грозная, Туча грозная да громовитая,— Напустися ночью темною, Рассыпайся, крупный дождичек, Разведи ты путь-дороженьку, Не пройти бы, не проехати Ко мне злым, чужим людям…Песня была длинная, жалобная и по чину своему неспешная, с подвываньями и вздохами.
В низкой избе было нестерпимо душно и жарко. Ольге хотелось пить, но песню прервать было никак нельзя. Последнее время Ольга все не могла вдоволь выспаться: дурные, перебойные сны мучили ее. И сегодня она прометалась всю ночь, веки жгло от долгого недосыпа, плечи ломило. Так и хотелось положить тяжелую, словно звенящую голову на этот стол, разубранный расписными холстами, — и уснуть намертво, чтобы ничего не видеть и не чувствовать. Но никак нельзя было прервать чинную и унылую песню.
Как подъедут-то злы, чужи люди Ко широкому двору, ко красному…—певуче причитала Ольга, раскачиваясь, словно во сне.
А пока невесту собирали к венцу, с дальней улицы Сергиева посада уже выехал в Клементьево шумный женихов поезд. Поезжане сидели на телегах, разубранных яркими ткаными половиками и расшитыми полотенцами. Некоторые из свадебных «бояр» спьяну горланили песни и переругивались с каждым встречным. Еще больше пугал честной народ женихов дружка Пронька Теплов. Ехал он впереди всех, верхом на сытом караковом коне, надувшись от важности и бия пятками в крутые конские бока. Конь, вздыбясь, кидался куда попало, а все прохожие с визгом и проклятиями шарахались в сторону от дикого ездока.
Гремя бубенцами, въехал Пронька на пыльную клементьевскую улицу, а за ним с гиканьем подкатила передняя телега, запряженная парой лошадей.
Топая коваными каблуками, Пронька вошел в сенцы. Его курносая рябая рожа от тяжелого похмелья казалась распухшей, белесые глаза глядели бессмысленно, как у идола. Подружки невесты встретили его песней:
Друженька пригоженькой…Неспешно проходила продажа и купля девичьей косы, а дружка, бояре и полудружки одаривали невестиных подружек. Варвара, важная и лукавая, загадывала свадебным поезжанам загадки одна другой замысловатее. За каждую промашку поезжане раскошеливались, а девушки с визгом и хохотом бросались поднимать деньги, пряженые пряники, орехи каленые, ширинки цветные. Наконец, когда пропили невестину косу и купили место возле нее, Пронька Теплов, обливаясь потом, подошел к невесте и взял ее за руку, чтобы вести к венцу. «Седые двойни» и суровые костистые жены их благословили невесту новенькой иконкой с румяной круглоглазой богородицей — и отпустили в новую жизнь.
На паперти церкви Параскевы-Пятницы поезжан с невестой встретил жених Осип Селевин. Его брачный кафтан ярко горел на погожем сентябрьском солнце. Нищие, юродивые и калеки, костлявые, рваные и лохматые, жадно глядели на зеленую парчу, словно оголодалый скот на яркую траву заливного луга. Их голодное завыванье словно еще больше распаляло торжество Осипа Селевина. Он стоял, охорашиваясь и будто купаясь в зависти, которая изливалась на него из мутных глаз церковных подонков.
— Гряди, голубица моя! — и он протянул навстречу Ольге смуглые волосатые руки, стянутые богато расшитым орукавьем. Его черные глаза озорно и зовуще улыбались, а крупные зубы горели и светились, как добела раскаленная полоска железа. Ольга зажмурилась и пошатнулась.
— Эко, девка! — властно шепнула над ухом Варвара. — Подберись веселее, чай, тебе, дуре, счастье на блюде несут!
Вокруг церкви шумела толпа. Даже беглецовы женки сошли со своих горемычных телег и любопытно глядели на богатую свадьбу. Поезжане, жениховы дружки-товарищи, наследники посадских гостей — купцов, расхаживали по паперти, наблюдая за порядком. Двое из этих нарядных молодцов даже помахивали крашеными веревочными плеточками. Зубоскалы из толпы насмехались и дерзили:
— Ой, молодецка плеть, не замай нас, бедных!
— Пошто шелковых не завели, молодцы-гостенечки?
— Эх ты… седло репяное, башка горохова-а!
— Ha-кося, размахалися — чай, не коней стерегут!
Данила Селевин стоял в толпе ближе к паперти.
Чтобы не смущать людей, — чернец на свадьбе не к добру, — он снял свой послушничий колпак и расстегнул кургузый подрясник, который в таком виде совсем походил на бедный кафтанишко тяглеца.
Поутру пушкарь Федор Шилов рассказал ему о свадебном кануне, о растерянной невесте, и Данила понял: трудно Ольге. Он мучился час-другой, пойти или не пойти к церкви, и, наконец, решил: «Пойду!» Ему даже показалось, что Ольга, идя неволей замуж, будет рада видеть его и знать, что он продолжает ее любить верно и нерушимо.
Когда невеста рука об руку с женихом показалась на церковном пороге, Данила задрожал с головы до пят и улыбнулся ей холодными губами. На голове Ольги возвышался чебак, бабий парадный убор — шапка с низко опущенными к ушам краями, отороченными полоской собольего меха. В этом необычном уборе лицо Ольги показалось Даниле больным и бледным.
Сердце его застучало раскаленными молотками, кровь бросилась в лицо, и он, встретясь с Ольгой взглядом, опять улыбнулся. На миг ее черные глаза вспыхнули, и Данила всем существом своим почувствовал, как жадно и быстро оглядела любимая рыжезолотую шапку его волос, его широкие плечи, его искривленные мучительной улыбкой губы. И вдруг глаза ее погасли, рот горько сжался. Она прошла мимо Данилы, опустив голову.