Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций
Шрифт:
Приоткрывались семейные тайны; несло разбитыми жизнями; недаром же «внучек», Михаил Николаевич Коваленский, схватив шапку в охапку и мать, отсюда бежал, ставши большевиком: до 1905 года.
Не верилось в «чепчики», в «личико» («личиком» – вылитый Андерсен); из «личика» лез Вольтер, перекривляясь даже в гримасу зловещего горбуна, какой фигурирует во всякой романтической сказке.
Сережа мне клялся:
– «Кровь Коваленских во мне – упадок; доброе – от Соловьевых; от Коваленских – больные фантазии чувственности, которые должен замаливать».
Мать, Ольга Михайловна, кончила самоубийством; Надежда Михайловна, тетка, – сошла с ума; Александра Андреевна, мать Блока, – страдала болезнью чувствительных нервов, видя «химеры», каких не было; А. Блок – и «химерил», и пил; дядюшки Коваленские: один – страдал придурью; другой – вырыл «бездну».
Позднее «бабуся» в воображеньи Сережи не раз разыгрывалась Пиковой дамой:
– «Андерсен, розы и «Мир в тростинке», –
Так раз он сказал, стоя передо мной в костюме Адама на мостках деревянной купальни; и, выбросив руку с двуперстным сложеньем, вдруг, детонируя, проорал:
– «Однажды в Версале о же-де-ля рэн венюс московит [6] проигралась дотла; в числе приглашенных был граф Сен-Жермен… Три карты, три карты, три карты!»
И – бух: в воду.
«Версаль» – балы при дворе кавказского наместника Воронцова, на которых когда-то блистала «Венера» московская, Александра Григорьевна, встречаясь с Хаджи-Муратом, героем повести Л. Толстого; в середине прошлого века она была яркой фигурой, с проницательным вкусом и гордым умом; в 1903 году меня поразила она, принявши «Симфонию», над которой драли животики Коваленские; смолоду прибравшая к рукам мужа, да и чужих мужей прибиравшая (таяли), «добрая» – к своим детям, крутая – к небогатым родственникам, либеральная до мозга «Русских ведомостей» – на кончике языка, но с крепостными замашками, – тем не менее она терпела года мои «выходки» и слова о том, что земли надо бы отобрать у помещиков, и ссору мою на этой почве с сыном, Н. М., председателем судебной палаты; терпела – из-за Сережи; из-за Сережи терпел ее я, ибо знал: мое пребывание в Дедове облегчает ему политику родственных отношений; я помнил завет его матери: «Боря, не покидайте Сережу». Притом: я ценил «бабусину» проницательность, начитанность и неослабевающий интерес к литературным новинкам, в которых она разбиралась, как человек наших лет, – не как «бабуся»; она доказывала: «деды», воспитанные на энциклопедистах, понимали нас, бунтарей в искусстве, лучше художественно неграмотных отцов; и я помнил слова Достоевского:
6
Венера московская.
– «С умным человеком поговорить любопытно».
Но мне претили: эгоизм, спесь, неискренняя сладость, переходящая в фальшь, и несение «чести» рода, переходящее в сделки с совестью; то, что она не желала видеть, она – не видела; и, стоя перед коровьей лужей, сказала б, вздохнув: «Здесь пахнет розами».
Дочь известного путешественника и этнографа Карелина, она родилась в Оренбурге и получила блестящее образование: знала языки и литературы всех стран; смолоду она выступила в литературе с детскими сказками, нравившимися Тургеневу; выйдя замуж за Коваленского, потомка того «Ковалинского», с которым дружил философ Сковорода [7] , она, отблиставши в Тифлисе, засела в Дедове, которое купил ее муж и где воспитывала она детей; здесь же влияла на взрослых, дружа с братьями Бекетовыми, за одного из которых вышла замуж ее менее блестящая сестра, с П. А. Бакуниным [8] , гегельянцем и розенкрейцером, с его женою, старушкой «Наташей», с которой деятельно переписывалась: почти до смерти; от нее слышал я дифирамбы А. Н. Бекетову, деду Блока, проводившему лета в Шахматове, около имения Д. И. Менделеева, с которым и породнился его внук, Саша Блок, весьма недолюбливавший «бабусю» вместе с А. А. Кублицкой и М. А. Бекетовой, матерью и теткой, племянницами «бабуси»; последние, точно укушенные «тетей Сашей», рылись в каких-то своих семейных прях о родах на почве старинных обид, смешных в наше время; это копанье в кровях, как и ненужное копанье на кладбище, способно выкинуть лишь бацилл, инфицирующих атмосферу.
7
См. монографию о последнем В. Эрна.
8
Братом анархиста.
Скоро «инфекция» воспоминаний выкинула меня из Шахматова; и она ж продолжалась в Дедове «бабусею», науськивавшей нас: против Блоков.
Так ссора Бори, Сережи и Саши, углубляемая тяжбой родов, отравила воздух ненужным миазмом.
А. Г. Коваленская особенно силилась быть церемониймейстером всяческих витиеватых, домашних идиллий – земляник, пирогов с грибами, чьих-нибудь именин, – когда из Вильно являлся в Дедово старший сын ее, Николай Михайлович, председатель палаты: справлять летний отпуск; зимами он наносил визиты в цилиндре, затянутый во все черное; летом же он носил серую пару при белом жилете, с которого на цепочке свисал лорнет; он покрякивал басовым густым тембром, расправляя рукою бакен; щуря на солнце глаза
– «Люблю солнышко».
Мать почтительно целовал в ручку; та его – в плешь.
И резво порхали вокруг средь настурций и «бутон д’оров», надув губки и щечки, и Саша и Лиза, внучата, точно изображаемые на гравюрах XVIII столетья «зефирики», катящие колесо семейной фортуны. Бывало, семейство, возглавляемое «бабусей» и ее старшим сынком, подставляет зефиру свои томные члены; и слышится из соседнего флигеля плачущий звук: В. М., сопя над пианино, все-то пальцем выстукивает: «Я страа-аа-жду… Я жаа-аа-жду… Дуу-уу-ша…» – и – долгая пауза, после которой бухает:
– «Иии-ста-мии-лаась в разлуу-уу…»
Бац: ошибка!
И все – повторяется; мы же, схватив картузы, улепетываем в Надовражино.
«Дитя-солнце»
Пережитое недавно порядком таки меня взбудоражило: Петербург, 9 января, ссора с Брюсовым, история с Н
9
См. «Начало века», глава четвертая.
С. М. Соловьев извлек из Москвы; в Дедове он меня усадил, точно в ванну, в настой из ландышей, в утренние туманы сырого, прохладного лета; и вновь поднялись сказки маленькой, черной, как вороново крыло, «бабуси»; я и не знал еще, до какой степени она, – гм… Словом: Дедово началось пасторалями: пастушков и пастушек.
Уж вечер: облаков померкнули края [10] .И потом – тарарах: июль, с темой «карги»; не июль – «Пиковая дама», разыгранная по Чайковскому; но и в июне В. М. Коваленский, Сережа и я в ненастные дни резались в мельники; то один, то другой из нас, открывая три козыря, взревывал: «Три карты!» Сережа же напевал:
10
Романс Полины из «Пиковой дамы». Слова Жуковского.
Прохладным утром я выносил прямо в травы, под дерево, рабочий столик; вглядываясь в рощицу, в золотые пятна качавшихся курослепов, под лепет берез я строчил: поэму «Дитя-Солнце», которой две песни (около трех тысяч стихов) успел окончить; ее сюжет – космогония, по Жан Поль Рихтеру, опрокинутая в фарс швейцарского городка, которого жители разыгрывают пародию на борьбу сил солнца с подземными недрами; вмешан профессор Ницше, – в усилиях: заставить некоего лейтенанта Тромпетера наставить рога лаборанту Флинте, чтобы от этого сочетания жены лаборанта с Тромпетером родился младенец, из которого Ницше хотел сделать сверхчеловека; но рыжебородый праотец рода Флинте вылезает из недр; он борется с Ницше; когда вырастает младенец, то он, снявши шкуру, подстригшись, надевши очки, нанимается, неузнанный, в гувернеры и похищает в горы младенца, чтобы в горных пещерах по-своему его перевоспитать; шарж сложнится; в него ввязывается и Менделеев, приехавший на летний отдых: в Швейцарию.
11
Эпиграф Пушкина к «Пиковой даме».
Первая песнь – «мистерия»; вторая – фарс: в окрестностях Базеля; продолжение – следует.
Витиеватый сюжет – стиль писаний моих того времени; и «Симфония» писалась как шутка; ее приняли как пророчество; Блок – и тот думал, что она – в паре с его стихами о Даме; окончи поэму – возникло б новое qui pro quo; кричали б: «Невнятица!» Поэму готовил я для прочтенья у Блоков, ее нашпиговывая намеками, понятными лишь нам троим; в 1904 году – пошучивали: аллегория ль зонтик Л. Д. Блок, иль Л. Д. – аллегория «зонта» неба? Зонт ли «гори-зонт»; или горизонт – Любин «зонт»? Шутки ради в третьей и четвертой песне мамаша «младенца», мадам Флинте, оказывается: незаконной дочерью Менделеева; ее мать – крестьянка деревни Боблово; отец ее, подслушавший ритм материи, – хаос; она – «темного хаоса светлая дочь»; великий химик показывает фигу профессору Ницше, открывая ему: его внук – не плод любви дочери к лейтенанту, а – к захожему садовнику; садовничьи дети – не сверхчеловеки.