Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций
Шрифт:
Било издали: час!
Мы вернулись и почему-то втроем оказались в верхней комнате: моей и Сережиной; растерянная Александра Андреевна осталась внизу; ее сердце шалило; Л. Д. уронила голову в руки; и куталась молча в свой темный платок; у всех была одна мысль: «Болотные окна!» Блок теперь поминал Сережу – с сочувственной мягкостью; стало светать; тут увидели шейный крестик, забытый на столике: зачем его снял он с себя? Л. Д. на меня покосилась с тревожным вопросом в глазах; ей ответил на мысль: «Никогда!»
– «Ты уверен ли?» – переспрашивал Блок.
Мы
Я без шапки пустился бежать по дороге в синейшее утро: ни облачка; вспоминалась кончина родителей друга; и бедствия, случившиеся в его роде; неужели стряслось и над ним?
Ярмарка: останавливал – баб, мужиков, писарей и торговцев:
– «Не видели ли студента, – без шапки, в тужурке, в больших сапогах, сутулого, темноусого?»
Обежал все ряды: ничего не узнал; вдруг – сзади: за локоть:
– «Эй, – спросите-ка женщину из Боблова: она – видела».
Женщина вытолкалась:
– «А вы про студента из Шахматова?»
– «Да».
– «Они ночевали у нас: я сама-то от Менделеевых; студент пришел ночью; собаки наши было его покусали; барышня с барыней чаем поили; у нас ночевал».
Я – понесся обратно; кричал еще издали:
– «В Боблове, в Боблове он».
Александра Андреевна, которая задыхалась всю ночь, – тут не выдержала: прошипела со злостью:
– «Эгоист с черствым сердцем… Никому ничего не сказал… Ушел в гости… А мы-то!»
Л. Д. улыбнулась; Александра Андреевна, это видя, – пошла и пошла: и тут – о, господи – «род»; Анну Ивановну Менделееву не любила она, отделяя «Любу» от матери («Люба» же ненавидела – «тещу»); «Менделеевы» не чтились «Бекетовыми»; визит в Боблово был истолкован по-своему: «отродье» сделало этот визит, имея мысль заключить союз с Менделеевыми в «пику» Блокам: вот, вот-де они, – «Коваленские»!
Ход этих мыслей я тотчас же понял; он был оскорбителен мне; я подумал, что «мамы» и «тети» в своих родовых подозреньях не лучше «Сен» и «Душ», – бледных дев, омрачивших последние месяцы О. М. Соловьевой [18] , ослабленной ими до… нервной болезни. О, гнезда дворянские: «Души» и «Сены», и «мамы», и «тети», и «бабиньки».
О, – fin de siе`cle! [19]
Я – сдержался.
Сережу мы ждали к обеду; но он не явился; под вечер из лесу всплакнуло: захлебываясь бубенцами, нарядная, пестрая тройка вдруг выскочила из деревьев; Сережа, без шапки, махал из нее, хохоча; но его Александра Андреевна как обухом:
18
См. «Начало
19
конец века (фр.). – Ред.
– «Что ж, по-твоему, ты так поступил?»
Скажи просто, – он сконфузился бы; перед «тетушкой» извинился бы; услышав шипение, он вместо всякого объяснения «казуса» с ним заартачился:
– «Я поступил, как был должен».
Под «долгом» он разумел лишь продолжительную прогулку: он мыслил, гуляя; его слова были приняты в другом смысле, для него обидном: он нанес-де визит в Боблово в чью-то «пику»; визит был обдуман-де.
– «Думал ли ты, что я могу умереть?»
– «Мой долг…»
– «Так из долга ты можешь переступить через жизнь?» – развивала свою «психологию» тетушка; это значило: «Иван Карамазов перед убийством отца»; она же мне говорила: Сережа-де – вылитый Иван Карамазов; под «карамазовщиной» – разумелась злосчастная «коваленщина», Иван Карамазов – черств; его братец – чувственен; черствость и чувственность сочетаются: в черствую чувственность; и это-де случай Сережи; а почему не сынка? «Саша» Блок, молчавший в ответ на просьбу быть внятным, – не черств ли? И «Саша» Блок, посещающий проституток, – не чувственник ли? Это все не в стиле Сережи, открытом и чистом.
Багрово засвирепев, он молчал; вопрос повторился:
– «Так можешь из долга переступить через жизнь?»
Брови сдвинулись:
– «Могу!»
И он был прекрасен, когда высказывал то, чему аплодировали и Бекетовы: Каляев и Савинков приводили в восторг их; в эти ж года слово и дело расходилось не в Сереже, а в Саше.
Мы стояли втроем перед домом; Сережа ушел; я ж излился в словах, очень резких, по адресу Александры Андреевны; и – обратился к Блоку:
– «Я более не могу: я уеду».
– «Тебя понимаю», – ответил мне Блок.
То же сказал и Сережа:
– «Тебя понимаю».
– «А ты?»
– «Ну уж нет, – усмехнулся со смыслом он, – я остаюсь».
Он мне стал объяснять казус с Бобловым: все эти дни много думал о Блоке он над словарями, затая от меня процесс своей мысли; для него провалился «кузен», точно в топь, в галиматейные образы «Нечаянной радости», которые силился увить розами он; гниловата ли «мистика» В. Соловьева, коли из нее вырастает подобное, – вот вопрос, поставленный Сережей.
– «Я шагал по лесам, разобраться во всем этом; вдруг, как звезда, осенило меня: есть, есть путь; веру в жизнь я почувствовал; тут вижу: заря впереди; я сказал себе: «Ты иди: все вперед, все вперед, не оглядываясь и не возвращаясь; путь – выведет»; я очнулся от мыслей; я понял, что я заплутался, и оказался под Бобловым».
В эту минуту он был угловат, но прекрасен.
Последней визитной карточкой обитателей Шахматова к нам влетела из окон летучая мышь; мы ее выгоняли, подняв свои свечи; я утром уехал; и более не был здесь.