Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
Спивак сидел, опустив голову. На хозяйской половине утихли шум и разговоры. Бойцы столпились у открытой двери.
Ты лошадушек сведи к батюшке, Передай привет родной матушке… —выводили два хорошо спевшихся сильных голоса, один — чуть хрипловатый, простуженный и пропитый, другой — чистый, звенящий, тоскующий.
Грустная песня захватила всех. К раскрытому окну, возле которого сидел телефонист в наушниках, подошли со двора женщины — молодая хозяйка с соседкой. Два бойца переглянулись
Дед внес со двора охапку сухого бурьяна, с шумом бросил его на пол у печи, — все зашикали на него. Удивленно обернувшись, он прислушался, заглянул через головы солдат в переднюю комнату, на цыпочках подошел к двери и остановился рядом со старухой.
А жене скажи слово прощальное, Передай кольцо обручальное…Лицо лежавшего неподвижно на кровати Петренко исказилось вдруг внутренней болью. Он приподнялся на локте, крикнул свирепо:
— Отставить! Тоже мне — нашли время! Почему без разрешения входишь, Завалишин? Распелся тут — курский соловей! А ты, Крапивка, чего празднуешь? Строевую отнес? Что в четвертую часть требовали — написал? Где наградные?
Спивак кинул удивленный взгляд на Петренко.
Песня оборвалась. Завалишин, забыв на лавке пилотку, юркнул из комнаты. Женщины отошли от окна. Бойцы, сидевшие на пороге, живо встали и вышли, прикрыв за собой дверь. Крапивка, вздохнув, повесил гитару, присел к столу.
— Все отнес, товарищ старший лейтенант. Одна маленькая бумажка осталась — о трофеях.
— Почему не сделал? Сказано — к шестнадцати ноль-ноль. Напоминать надо? А потом опять запишут какому-нибудь черту Соловьеву, как танки?
Спивак поглядел еще на Петренко и понял его. Вспомнилось ему, как лежали они зимою на командном пункте полка у реки Миус, в полуразбитой снарядами железнодорожной будке. Полк выдерживал тяжелые бои. Оставалось меньше сотни штыков. Высота, за которую дрались они, десять раз в день переходила из рук в руки. Не было метра земли на этой горе, не усеянной осколками снарядов и мин. Дорого обходилась она полку: лучших бойцов и командиров положили они там. Все страшно устали от беспрерывных боев, бессонницы и холода, обовшивели, не было табаку, не получали по нескольку дней и хлеба.
И вот как-то ночью радист на КП поймал хорошую музыку. В храп изможденных людей, сидевших на полу — лежать не хватало места, — влились тихие, нежные далекие звуки: скрипка и фортепьяно. Все проснулись и зашевелились. Радист настроил приемник, звуки росли, крепли, очищались от посторонних шумов. Так внятно стало слышно поющую скрипку и тихий перезвон струн фортепьяно, будто музыканты играли где-то близко, рядом, и слушатели сидели не на заплеванном полу будки — единственного их убежища от холода, куда люди приходили на короткое время из рот обогреться, — а в концертном зале в большом, освещенном огнями, не знающем воздушных тревог и бомбежек городе. Несколько минут они слушали музыку как зачарованные. Потом кто-то вздохнул,
Петренко снял сапоги, лег опять на кровать. Вошел парторг батальона младший лейтенант Родионов, в непросохшей выстиранной гимнастерке и таких же мокрых, плотно облепивших ноги, как рейтузы времен Николая Первого, штанах.
Заслышав еще со двора крик в хате и столкнувшись в дверях с выскочившим пробкой Завалишиным, Родионов обрадовался, что застал какой-то переполох, что комбат и, кажется, капитан Спивак чем-то рассержены, не будут смеяться над ним и переспрашивать о приключении с патокой, о котором ему уже осточертело сегодня рассказывать.
Примостившись к столу рядом с Крапивкой и разложив вынутые из полевой сумки бумаги, он принялся писать.
Спивак поговорил еще с Петренко о его заместителе по политчасти, старшем лейтенанте Никифорове, который после ранения застрял где-то в резерве и, кажется, как бывший журналист, не вернется на старую должность в батальон, а получит назначение в дивизионную или армейскую газету. Вероятно, Родионову, выдвиженцу из ротных старшин, придется замещать его до остановки перед новым туром наступления или теперь уж до конца войны.
— Жаль, что ты, Сергей Иванович, — обратился Спивак к Родионову, — не присутствовал на совещании с агитаторами. Это бы и тебе пригодилось. Я делал обзор международного положения. Где ты был? Обмывался?
— Со мной сегодня, товарищ капитан, опять чрезвычайное происшествие, — смущенно улыбаясь, ответил Родионов. — Слышали? Какой-то я несчастный, для смеху, что ли, на свет пущенный. То ракетой обожгло как-то сонного: упала вот на это место, когда спал, весь зад на штанах выгорел. А сегодня еще хуже случай. Людей пулями, осколками убивают фрицы, меня же черт знает чем. Я не от пули погибну, товарищ капитан. В следующий раз либо «юнкере» какой-нибудь подбитый свалится на голову, либо мост на переправе подо мной рухнет.
— Большая мишень, вот на тебя все и валится.
— Нет, не потому, товарищ капитан. Такой уж я, богом отмеченный… Даже в сумку натекло, всю мою канцелярию перепачкало. Приходится заново переписывать анкеты.
— Я ж тебя предупреждал — не лезь куда не нужно. Что у вас, в батальоне, никто, кроме тебя, пулемета не знает? Ты забываешь, что ты теперь политработник батальонного масштаба. До члена Военного совета фронта дослужишься и все будешь за пулемет ложиться?..
Петренко спросил Спивака, как его вылечили в госпитале, хорошо ли срослась кость: Спивак был ранен двумя пулями в плечо и в руку — действует ли рука по-старому или хуже?
Спивак поднял руку, показал: выше плеча не поднимается — хуже, значит.
— Полруки, считай, нет, — сказал он. — Наполовину для дела, наполовину для красоты осталась. Если так за каждым ранением половину способностей будет терять поврежденный член, то можно довоеваться, что весь вернешься домой только для красоты.
— А у меня, — сказал Петренко, — с ногой что-то неладно. Начала болеть старая рана. На сырую погоду крутит — терпенья нет… — Потом повернулся на бок и закрыл глаза, давая этим понять, что хочет отдохнуть. — Ложись и ты, Павло Григорьевич, на лавке.