Собрание сочинений. Том 1

Овечкин Валентин Владимирович

— Столбы валяли… — добавил кто-то.

— Да и не без того. А как ты хотел? Это Роману сегодня пришлось, как тому чумаку — ехал по степи, зацепился возом за верстовой столб и лается: «Так и не люблю ж этой проклятой тесноты! Понатыкали, чертовы души, столбов — проехать негде!..» Нет, про Романа вы, хлопцы, бросьте! Роман умеет не только столбы валять. Он когда был моим напарником, так мы с ним по полтораста гектаров в сутки бороновали. Вы у него спытайте, как он, — в котором это году, Роман, в тридцать пятом? — подсолнухи косил комбайном в «Парижской коммуне» по снегу. Снег в колено, все думали уже — пропал подсолнух, а он выехал косить. Я шел с хутора Марчихина, слухаю: что оно такое — гомон идет по степи? А

то Роман выгребает лопатой снег из-под трактора да крещет ихнего председателя, аж искры сыплются. Подошел, спрашиваю: «За что ты его так?» — «Да как же ж, говорит, не лаять его, сукиного сына! Хитровал все, не хотел комбайном косить, чтобы меньше платить натуроплаты: «Уберем, говорит, вручную», — да и дотянул до зимы. А теперь чувствует, что виноватый перед нами, так поддабривается, накормил борщом — самое сало да мясо, такой жирный, ложкой не повернешь, болит живот, спасу нет, а тут раз за разом вставай да нагибайся, лезь под машину на карачках». Да как завернет в сорок святых, я аж злякался. Никогда не слыхал, чтоб он так страшно лаялся. Три метра пройдет машина — сугроб снегу перед радиатором. А все же спас их, гектаров с сотню, подсолнухов. Нет, Роман — этот знает, почем фунт лиха.

— А помнишь, Павло, — сказал повеселевший Гайдуков, — как нас у Черкесского леса банда обстреляла?

— Эге! Это ж когда было — в тридцать втором. Как на позиции! Подлезли балкой и открыли стрельбу из централок по табору. Федька Камарницкий с переляку в бочку залез, — была у нас бочка железная, негожая, с дыркою, — туда сгоряча пролез, а обратно не может, так и пришлось его везти в мэтэес, а там разрезали кислородом… Мне в магнето картечину влепили…

— Поймали их? — спросил кто-то.

— Поймали, после, — ответил Гайдуков. — Трое их было: Антон Селиверстов, тот, что в коллективизацию председателя стансовета зарубил топором, и кулаки Фомичевы, от высылки спасались. Пустили облаву по лесу: Селиверстова подстрелили, а тех живьем взяли. Они не раз такие нападения на трактористов делали. Всем бригадам приказ был от дирекции: иметь при себе какое ни есть оружие. Ночью часовых выставляли.

Прощаясь со слепым машинистом, пожимая ему руку, Гайдуков сказал:

— Ходить бы тебе, Матвей Поликарпыч, всюду по бригадам и рассказывать это, чтобы не забывали!..

…Небо на западе меняло цвет, как остывающее раскаленное железо, вынутое из горна.

— Давайте, товарищи, пока видно, приготовим машины на завтра, — сказал Гайдуков. — Может, за ночь просушит ветерком, и тронемся рано. Заряжай! — подал он команду, словно командир батареи.

Трактористы, дотягивая папиросы, шумно поднялись, пошли к машинам. Афоня Переверзев с необычайным для него проворством вскочил, затоптал в грязь только что закуренную, толстую, как собачья нога, цигарку и первым захватил место в очереди у заправочного насоса, но вдруг вспомнил, что заправлять ему нечего — машина стоит разбитая, — неловко, боком, выдвинулся в сторону и побрел обратно к вагону. Ребята засмеялись.

Над степью низко, со свистом пролетела стая чирков, возвращавшаяся с кормежки на тихие камышовые болотца. Все подняли головы вверх, хотя в потемневшем небе уже нельзя было разглядеть быстрых, как камни, пущенные из рогатки, птиц. Далеко в стороне слышалась знакомая песня машин — чья-то бригада уже выехала на ночную работу. А еще дальше, на черном горизонте, откуда не доносился звук моторов, было видно — зажглись ползающие светлячки-огоньки. В небе — звезды, и на земле, словно их отражение, — движущиеся мерцающие звездочки.

1940

У братской могилы

В этот хутор, на берегу речки Каменки, части Красной Армии вошли после пятидневных

тяжелых боев. Маленький хуторок стоил больших жертв. Жители хутора похоронили в братской могиле, в центре, против правления колхоза, на самом видном высоком пригорке, восемнадцать человек — лейтенанта и семнадцать бойцов. Тогда, на похоронах, кто-то из хуторян дал обещание над свежей могилой: как бы ни расцвела хорошо жизнь в будущем, как бы легко и беззаботно ни было на душе у живых — никогда не забывать спящих в земле на зеленом пригорке, над речкой Каменкой.

И вот накануне второй годовщины освобождения хутора, как и в прошлом году под этот день, как и Первого мая, как и в День Победы, председатель колхоза распорядился выставить почетный караул из лучших стахановцев к братской могиле.

…Первым полагалось стать в почетный караул самому председателю колхоза, партизану, орденоносцу Степану Гринчаку, но так как следующей по списку трактористке Наде Козубенко нужно было идти в бригаду и заступать на трактор в ночную смену и у него самого еще не все было распланировано в конторе с бригадирами на завтра, то он поставил первой на один час с вечера Козубенко.

Они пришли к могиле вдвоем: Гринчак — узкоплечий, с запавшей грудью, сутуловатый высокий мужчина средних лет. Надя — низенькая, полная, круглолицая молоденькая девушка. Выправкой не блистали оба, шли не в ногу — Гринчак в армии не служил никогда, а в партизанском отряде строевой подготовкой у них не занимались.

— Стой! — скомандовал вполголоса Гринчак. — Отойди немного дальше, на угол. Так… Повернись лицом к хутору. Так… Значит, постоишь, Надя, а через час я приду со сменой. Так…

Постояв минуту у памятника, не зная, что еще сказать часовому, Гринчак неловко, с винтовкой на плече, повернулся кругом и пошел через площадь к правлению колхоза.

Надя осталась у могилы одна. Вечерело. Солнце закатилось в синюю тучу на западе и вместе с нею уходило за горизонт. На темной воде реки под крутым берегом, обрыв которого начинался в нескольких метрах от братской могилы, всплескивала играющая в последних бликах вечерней зари рыба. По другую сторону памятника, сложенного в виде обелиска из серого дикого камня, простиралась широкая площадь. За нею виднелся хутор, одна улица, хаты направо и налево, силосная башня с высоким громоотводом на крыше, колодец с журавлем на колхозном дворе. Кое-где в хатах уже зажигались огоньки. Было тихо так, как бывает только на хуторе, окруженном на десятки километров безлюдной степью, где каждый одиноко родившийся звук — стон кулика на речке, свист крыльев пролетавшей над землею стайки диких уток, сонный лай собаки, скрип ворота колодца, где-то на выгоне за селением, — совсем, кажется, не нарушает безмолвия, а, бесследно теряясь в пространстве, лишь оттеняет собою широту и глубь земного мира.

«Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!»

В сумерках уже нельзя было разобрать высеченные на камне под этими словами имена, но Надя знала их на память.

Она повернулась лицом к могиле.

— Витя! Панас! Товарищ лейтенант! — проговорила Надя тихо. — С праздником вас.

Ей ответил лишь кулик под кручей на речке, да где-то далеко за хутором в степи послышался окрик пастуха, погнавшего волов на пастбище в ночь: «Гей! Гей!»…

…Это было два года тому назад. Когда фашисты задержались у полустанка и стянули туда все силы, в хуторе несколько дней совсем не видно было войск. Бои шли и справа и слева, особенно сильно гудело и сверкало по ночам у большой дороги, километрах в десяти от хутора, через головы хуторян пролетали снаряды с той и другой стороны, иногда проносились по улице гитлеровские танки и броневики, но не останавливались здесь. Хутор очутился, как говорят военные, в «нейтральной зоне».