Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку
Шрифт:
Часа за три до Короско, Нил до того сжимается горами и песками, что только самый отклон берега, т. е. пространство сажени в две-три обработано, – далее пустыня, смерть, царство Тифона!.. И таков Нил почти везде. Если подумаешь, что все население Египта и Нубии теснится на узких берегах его, за исключением немногих оазисов и дельты, то невольно рождается вопрос, что сталось бы с этим населением, простирающимся до 5.000.000 жителей, если бы Нил был занесен песками пустынь, которые осаждают его отовсюду, а это легко могло бы случиться, если бы ежегодные приливы не расчищали русла.
У самого Короско Нил круто поворачивает на запад, описывая дугу; поэтому, часто, даже в полную воду, когда катаракты не опасны, оставляют его и идут наперерез, пустыней; тут выигрывают дней десять пути и минуют вторые, самые большие пороги Нила, которые в малую воду никак нельзя переплыть, и несколько незначительных.
Прежде большая Нубийская пустыня была непроходима от нападений арабов, и караваны избирали обыкновенно путь через Донгольскую пустыню; (мы узнаем и ее на обратном пути), но нынче Мегемет-Али заключил условие с племенами Абабди, обязав его водить и оберегать караваны, и путь, в этом отношении, совершенно безопасен.
Вследствие таких обстоятельств, Короско, созданный в недавнее время, получил некоторую важность. Тут останавливаются караваны со слоновой костью, сене и невольниками (невольники здесь не больше, как товар), и нагружаются на барки, а отсюда отправляются на верблюдах разные припасы для военного отряда, расположенного в Судане и товары купцов, словом все, что идет до Короско на барках, потому что как мы уже заметили, двойная необходимость заставляет проходить пустыню, как ни ужасна она. Короско расположен в красивом местоположении и погружен в зелень своих пажитей, пальм и домов: маленькие домики его видны только, когда приближаешься к ним. Деятельности, жизни в нем много, а довольства нет как нет! Где же оно, если и тут его нет?
Глава VIII. Большая Нубийская пустыня
Дикий гул отдавался в ушах; я не мог хорошенько сообразить, во сне это или наяву? Безбрежная степь, занесенная снегом, лежала передо мной; верблюд за верблюдом тянулись длинной вереницей; по бокам заметы: верблюд упал, его сбросили в снежную бездну, как в море, за ним другого, третьего. Но вот, гул стих; дикие крики раздались отовсюду…. А! Я в горах. – Спуж возле; турки сделали вылазку. С именем Божьим, мы кинулись на них; стук, крик; я невольно вздрогнул и плотнее закутал голову. Потом, казалось, все стихло. Пленительная картина раскинулась передо мной. Небольшая деревенька; сквозь чашу дикой рощи проглядывал пестрый, красивый домик; возле – луг, перерезываемый игривой речкой; я перешел через мостик: шел рощей, лугом, уже приближался к красивому домику, уже слышал веселый говор, несшийся из него; там меня ждали, оттуда манили меня; я уже готов был переступить знакомый порог; вдруг, дикий, пронзительный рев потряс всю внутренность мою…. веселый домик, тишина, счастье, – все исчезло, все это был сон! только пронзительный рев не затихал и наяву…. Я вышел из палатки. Сотня верблюдов, коленопреклоненных, ревели благим-матом. Их вьючили.
Какой рев, какие заунывные крики вожатых! это еще хуже, чем в Киргизской степи; может быть то уже забылось, а это слышалось тут, во всей злопредвещающей дикости.
«Ге, шейх Абдель-Кадер! ге, шейх Абдель-Кадер! Ахмет! Бас-Боч! Бас-Боч! Я, яволет! шейх Абдель-Кадер!» раздавалось отовсюду: Абдель-Кадер – имя покровителя караванов в здешних пустынях, – имя, которое беспрестанно призывают на помощь.
Суматоха продолжалась еще несколько времени. Арабы спорили между собой, у кого больше ноши для верблюда; иные, из наших, отыскивали лучшего дромадера, другие не знали, на какого сесть, третьи не умели как сесть, и с ужасом смотрели на эту башню, которая, между тем, преклонялась перед ребенком и раболепно подставляла ему свой горб. Бедный верблюд! чего ни делают с ним во всех концах света, где только существует он!
«Ге, шейх Абдель-Кадер!» раздалось в последний раз, и караван пошел!.. Это было 20 января (1 февраля н. ст.), в 8 часов утра, а солнце жгло, как никогда не жжет оно в Петербурге среди лета, среди белого дня; а белые дни, как известно, так редки в Петербурге.
Горы то теснились одна к другой, то расходились. Между ними лавировал наш караван, как корабль между подводными камнями, не касаясь ни одной из них. Странное образование песчаников этих гор, во многих местах обнаруживающих свое вулканическое происхождение, я описал в отдельной статье.
Сначала, на пути – были признаки жизни: дерево другое акации, но, Боже, что это за дерево! только полу иссохшие ветки да иглы; ворон, вьющийся над караваном, но и тот к вечеру вернулся назад; пещера, в которой еще видны следы гиены, но и гиена недолго жила в этих безводных местах. На другой день пустыня явилась во всем ужасе разрушения и смерти. Остовы верблюдов и быков попадались на каждых десяти шагах, иногда чаще. Ни червяка, ни мухи, ни иссохшей былинки: как будто здесь и не было никогда жизни! Низменные, отдельные, разбросанные, до половины занесенные песком горы имели совершенное, поражающее подобие могил. Расположенные на безбрежной песчаной равнине, они придавали ей вид кладбища. Ничего не видел я ужаснее в жизни! Небо также пусто, как земля, – еще пустыннее ее, потому что горизонт шире. Солнце жгло; жар доходил до 34° по Реомюру, а на пространстве десяти дней пути только в одном месте вода, и то такая горько-соленая, что одна неволя заставляла пить ее.
Караван, еще вчера шумный, говорливый, подвигался в тишине, в тоскливом расположении духа, в изнеможении тела. Мираж покуда занимал тех, которые не видали его, но на третий день, когда мы вышли на так называемое Море Песков, Бахр-эль-гатаб, мираж уже не сходил с глаз, и это было для нас предметом новых мук. Озера расстилались до края горизонта, реки текли перед нами, отражая всю роскошь растительности, и это еще более распаляло жажду, глаза изнурялись от напряжения, болели от яркого света песков, облитых лучами солнца. Арабы называют мираж наваждением дьявола. Раз, в долине, будто в море, увидели мы какие-то странные, колеблющиеся в виде гигантов фигуры; мы было приняли их за мираж, но они не исчезали, не отделялись при нашем приближении, только мельчали и облекались в образы; через час времени, мы поравнялись с ними; это был караван, заключавший в себе грем паши Судана: жены с детьми сидели на прикрепленных к горбам верблюдов кроватях, с небольшим навесом, и качались, словно в корабельных койках. Продолжительная езда на верблюде, во всякое время тяжелая, утомляющая своей качкой, теперь казалась невыносимой. Здесь верблюды, и даже дромадеры, одногорбые, и положение седока на горбе походит на положение индейских фокусников, вертящихся на конце заостренной палки. Во время своих караванных путешествий, я никогда не ездил на верблюде: всегда бывала у меня лошадь, и только теперь, я понял вполне слова, бывшего с нами в Хивинской экспедиции, генерала М., который говорил, что если на картинке увидит верблюда, то выцарапает ему глаза.
Впоследствии времени, к счастью, я нашел в караване осла и продолжал путь частью на нем, а частью пешком, потому что осел, которого поили только через два дня, изнемогал подо мной, как ни силен египетский осел.
Переезд гарема через Большую Нубийскую пустыню, рис. Тим, рез. Бернардский.
Мне стали понятны мучения Александра Македонского, шедшего через пустыню Ливийскую на поклонение Аммона-Ра; но, на третий день путешествия, небо ниспослало Александру дождь; небо берегло его и вознаградило, потом, сказав ему, что он происходит от Юпитера; а мне сулило оно одни только горькие последствия подобного же путешествия. Теперь понятно, каким образом была погребена под знойными песками Ливии целая армия Камбиза, шедшая на разрушение тех храмов, которым поклонялись Геркулес, Персей и Александр Великий; понятно, отчего погибают беспрестанно караваны и путники в этой, так называемой Большой Нубийской пустыне, одной из самых страшных пустынь в Африке.
Самум, или, как его называют арабы, хам-сим, пятидесятница, потому что он дует в период пятидесяти дней, в апреле и мае месяцах, разумеется непостоянно, иначе он в пятьдесят дней опустошил бы весь Египет, – хам-сим, который неожиданно, иногда, налетает и в другое время года, всегда почти сопровождается гибелью путешествующих в пустыне.
Приближение самума трудно предвидеть. Правда, воздух сгущается заранее, принимает пурпуровый цвет; лицо путника наливается кровью; глаза, кажется, хотят выскочить из орбит, голова кружится; но все это настает так быстро, что люди и животные, хорошо понимающие эти признаки, едва имеют время кинуться ниц на землю и сунуть голову, как можно глубже, в песок. Самум пронесся, кажется, благополучно, прикрыв караван только тонкой полостью песку. Люди и животные поднимаются; иссохшие уста жаждут воды; все кидаются к гербе, кожаным мешкам с водой…. О, ужас! воды ни капли. Самум в один миг иссушает мешки, полные воды, если не успеют их убрать и закрыть циновками или землей; а мы уже заметили, как трудно предузнать приближение самума. Тогда положение каравана, если он далеко отошел от воды или задолго до нее, ужасно. Обыкновенно, вот что делается в нем: невольники, которых целые толпы проводят через пустыню, садятся в кружок, и в молчании ожидают смерти; вожатые-арабы рассчитывают очень верно, часто по опыту, могут ли они дойти до воды с запасом верблюжьей крови, или нет, и принимают свои меры; если могут, то каждый убивает своего верблюда и отправляется, немедля, вперед; если нет, то никто из них не станет понапрасну беспокоиться, и каждый, с покорностью и верой в судьбу, обрекает себя смерти. Тогда в этой таинственной пустыне раздаются песни, которыми обыкновенно отпевают покойников, и вопли, сопровождающие в другую жизнь: это страшнее тишины негров; но турки никогда не погибают без борьбы со смертью, борьбы отчаянной, до последней минуты жизни; большей частью это владельцы каравана; отыскавшие где-нибудь между вьюками несколько глотков воды или водки, запасшись также верблюжьей кровью и выбрав лучшего дромадера в караване, они скачут по направлению к Нилу; никто не противится им, потому что вожатые-арабы и в самом отчаянии сохраняют уважение к господину. На этом переезде большей частью погибают они в страшных муках.