Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
— Я Степка Огарнов, — сказал подставивший плечо.
А тот, что взял за руку, добавил:
— А я — его корешок, Витька Сапега.
— Так вот что, Витя, беги в клуб, зови баяниста.
И сразу откуда-то издалека донеслось витькино:
— Есть позвать баяниста!
— Ну, друзья, вспомним, как ходили в атаки… Не мешкать!.. Повоюем еще разок!.. Покажем себя!.. Сосредоточивайтесь!..
Теперь, пожалуй, уже не сами слова, не смысл их, а скорее всего тон, сила и волнение голоса приобретали главное значение. Он почти не думал о том, что выкрикивает, он только следил за тем, как звучит его голос, и старался чувствовать — ведет голос за собой народ или не ведет.
Точно несущиеся полого над землей звезды, пробежали по скату холма огни «летучих мышей». Это бригадиры бежали за лопатами.
Крикливо переругиваясь с мужьями, вперед выходили жены. Заиграла, запела гармонь. Чувствовалось, гармонист бежит. Командиры групп запели, как на параде:
— Пе-е-р-в-а-я…
— Это батька мой, — потянув носом, сказал Степка Огарнов. — Их, аж дрожить, до чего злой…
— Вто-ора-а-я…
— А это дядя Егоров, матрос… Как бы он батьку не побил. Он против батьки всегда курс держит, выхваляется перед моей мамкой, чорт морской.
Закричали, заулюлюкали, засвистели, захлопали в ладоши, и что-то напоминающее зарево с грохотом и смехом прокатилось издали, мелькая за черными силуэтами деревьев. Освещенная факелом из смолянки, неслась двуколка, на которой раскачивался бочонок с водой, пахнущий виноградным вином. А рядом с ним, широко расставив полусогнутые ноги, чтобы не упасть на ухабах и поворотах, самозабвенно размахивала факелом Огарнова. Приметив Воропаева, она с вызовом захохотала и поманила его к себе.
— Ишь, разжег как! Думал, бабы отстанут?.. Фиг тебе с маслом!.. Пей, не задерживай!.. Пей веселей, пьян не будешь!..
Держа в руке факел, она освещала себя низким дымным огнем, как фокусник в цирке, и от нее впрямь чего-то ждали — фокуса или подвига, скорее первого.
— Кому первому поднесть?.. Кто в бой ведет, тот счастье берет!..
Худенькое плечико дрогнуло под локтем Воропаева.
— Хороша у тебя мамка, храбрая! — торопливо сказал Воропаев мальчику, чтобы успокоить его.
— У-у, отчаянная! — задохнувшись от гордости, вымолвил Степка, боявшийся иной оценки. — Про нее у нас такая балачка идет, что храбрее ее будто один чорт в аду…
«А пожалуй, и правда, — мелькнуло у Воропаева. — Хоть и не похожа на некрасовскую, а ведь тоже коня на скаку остановит, в горящую избу войдет… И откуда у них, у баб, только берется это?»
Но думать было уже некогда.
Луна, отбившись от наседающих на нее туч, осветила виноградный холм. Штурмовые группы вонзили в землю лопаты и цапки, кое-где засверкали кирки.
Виноградные лозы были разные — мелкие, сморщенные, ветвистые, как рога оленя, или строгие и стройные, как семисвечия. И казалось, что они живые существа и только прикидываются растениями.
Воропаев легко различал, что делается вокруг него.
Работать было нетрудно, а главное — весело. Как все неожиданное, этот почин показал людей со стороны, с какой они не часто видели себя сами, и это оказалось самым главным и ценным, а копали в темноте, должно быть, не слишком ловко.
Утром он первым делом пошел знакомиться с фронтовиками, которых вчера не было на собрании.
Первый визит к только что вернувшемуся с военной службы старшему лейтенанту Боярышникову.
— Алло! — крикнул тот из-за двери. — Кто там?
— Можно? — спросил Воропаев входя.
— Попробуйте, отчего же, — нелюбезно послышалось из глубины. — А-а, это вы, товарищ! В чем вопрос?
— Может, разрешите присесть?
— Садитесь, отчего же. Только я, знаете, тут никакой роли не играю. Вам, по всей видимости, в колхоз надо.
Воропаев снял фуражку, отер мокрый лоб.
— Я уже знаю, что вы тут никакой роли не играете, и это очень плохо. Надо бы играть. Где воевали?
Боярышников нахмурил лоб, рубанул рукой сверху вниз.
— Этот номер со мной, знаете, не пройдет. Я на таких демагогов опытный.
Но взгляду Воропаева нельзя было отказать в ответе.
— Где меня командование поставило, там и воевал. Не обязан каждому докладывать. Так всем ходи и рассказывай. Плохо устав знаете, товарищ полковник.
Воропаев продолжал на него глядеть, почти не дыша, как на нечто удивительное, и настойчивость этого немого вопроса, должно быть, угнетала и подавляла Боярышникова.
— Врагов отчизны охранял. Что, не нравится? Не воевал, не раненый, не контуженный, просто больной; нечего меня, товарищ полковник, рассматривать. И больших наград не имею — да, а совесть спокойная.
Но совесть его совершенно не была спокойна. Он упрямо объяснялся, вместо того чтобы обиженно замолчать.
— Нечего меня на пушку брать. Я сам с усам, — коротко рубил он, помогая себе рукой. Мысль его не умела ветвиться придаточными предложениями, а была коротка, как палка.
Воропаев уже за одно это неумение пользоваться языком, за пренебрежение к густым, размашистым, разнообразно вьющимся фразам, которые так характерны для русской речи и составляют ее главную прелесть, бешено ненавидел этого отвоевавшегося чиновника, всем своим обликом не советского, хотя, быть может, и честного в меру своих возможностей. И Воропаев решил проверить его, поиграв на его честолюбии.
— Да вы напрасно злитесь, Боярышников, — как бы извиняясь, сказал он. — Я зашел к вам совсем не затем, чтобы сказать, что неудобно было вам вчера не пойти со всеми и еще более неудобно было высказываться против моего штурмового предприятия… Нет, я не за этим, а совсем по другому поводу. Председателем колхоза вы не пошли бы?