Собрание сочинений. Том 2

Малиновский Александр Станиславович

– Работу над романом Чернышевский начал на пятом месяце заключения в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где содержались наиболее опасные, с точки зрения правительства, преступники. Это было в декабре 1862 года.

Лица членов комиссии повернулись к говорившему. Ковальский решил продолжать:

– Кто такой Чернышевский, крепостники понимали уже тогда. Они знали, куда звал Чернышевский передовую интеллигенцию и народ своими статьями. В их глазах он был «коноводом юношей», «вредным агитатором». Они видели, что Чернышевский и его единомышленники готовят взрыв революции. После опубликования в журнале «Современник» в 1863 году цензура роман запретила.

Его переиздали лишь в 1905 году.

Председатель комиссии, грузный, седой Рябинин хотел, было, прервать говорившего, но в последний момент не осмелился. Его рука, поднятая над столом, замерла и он не торопился ею пошевелить. «Занятный молодой человек! Про Плеханова не начнёт ли кто спрашивать? – усмехнулся про себя. – Не уморил бы».

Голос Ковальского, спокойный и уверенный, всем пришёлся по душе.

…– Могучей фигурой «особенного человека» – Рахметова автор ответил на вопрос «что делать?» для освобождения России от самодержавно-крепостнического ига. И у Рахметова, и у Веры Павловны были свои прототипы. Об этом говорил сам Чернышевский. – Ковальский сделал паузу. Все молчали. «Им интересно, они всё перезабыли? Напомним». – В образе Веры Павловны отразились черты характера жены Чернышевского Ольги Сократовны, но основной прототип – её сестра Мария, – продолжал он. – Они дожили до Великой Октябрьской революции, Мария умерла в 1929 году, Ольга – раньше.

– Вот вам, Мария Степановна, и ответ! Говорите, молодежь мало интересуется историей? Ещё как! – Рябинин поверх очков посмотрел на Ковальского и предложил: – Может, не будем больше спрашивать Александра, а? Молчание – знак согласия. – Он добродушно улыбнулся, будто не замечал колючего взгляда старой заслуженной большевички.

XVI

Есть за селом Домашка совсем недалеко, чуть в стороне от большака, небольшая деревенька Бариновка. Как только её чуть минуешь и поднимешься через небольшой мост на взгорье, тут тебе и откроется справа – неоглядная степь, слева внизу – огромная луговина. А там, вдали за ней – притулившееся к реке Самаре село Утёвка.

Здесь Руфина и попросила остановить машину. Румянцев остался возиться у старенького отцовского «Москвича», а Суслов, Руфина и Ковальский направились к луговине.

– Сашенька, – Руфина показала рукой в сторону раскинувшегося села. – Что-то на фоне облаков поблёскивает и сливается с ними?..

– Это Троицкий храм, церковь, – откликнулся Александр. Она подошла и прижалась сзади, обняв ласково за плечи.

«И назвала меня так – «Сашенька», впервые при посторонних обняла… Что это? Степь так действует?»

– Очень люблю эти первоосенние дни. Природа грустит так светло. Притихла. Пер-во-осень. Как красиво звучит, – произнесла Руфина.

– Она в раздумьи: и с летом жалко расставаться, и осени не миновать. Бабье лето… И твоё!

Глаза у Руфины повлажнели, слегка потемнев, но Александр этого видеть не мог. Только острее почувствовал её дыхание.

В осенней вышине, в светлом прогретом воздухе, словно в летнюю пору, на удивление зазвенели жаворонки. Ласка бабьего лета ввела их в заблуждение!

Остановившийся неподалёку Суслов прислонил ладонь к берёзке, вспыхнувшей костром под напором калёных солнечных стрел.

– Саша, а что такое изумрудное внизу… там… – Он показал далеко вниз, на то место, где когда-то, в детстве Ковальского, было озеро, а теперь образовалась ровная долина.

– Это отава украсила луг. Сентябрь встретился с июнем. Теплынь. Вот и откликается всё так, будто начало лета… Но это ненадолго. Скоро 14 сентября – межа. День-летопроводец. Мы попали в самую хорошую пору. Скоро по утрам будет попахивать морозцем.

– Ты крещёный? – спросила Руфина. Она спустилась ниже Ковальского по обрыву и смотрела теперь на него снизу вверх лучистыми, ставшими светло-голубыми, глазами.

– Да, с детства. Мама крестила меня не в нашей церкви, а в соседнем селе. Наша церковь не действует.

– Саш, а вот смотри, – проговорил Суслов. – Попробуй убери купол храма или храм из этой панорамы и всё потускнеет, верно? Словно он притягивает свет небесный. Всё вокруг светлеет…

Ковальский невольно ещё раз оглядел окружающее. Сколько раз сиживал он в детстве у этого ильменька на зорьке. Как часто гонял здесь стремительных чирков. Наблюдал, как учились летать, готовясь к дальним странствиям, молодые медлительные выпи.

…Теплынь толкнула лёт тенетника. То здесь, то там мелькали в округе молодые паучки. У них своё кочевьё. Ищут новое пристанище.

– Саша, а вот это же не паутина? – удивилась Руфина, показывая на рукав своей куртки.

Ковальский подошёл, снял белесую нить и пояснил:

– Это семена степного ковыля, смотри… Просушенные летним солнцем ости легко подхватываются ветром и летят неведомо куда, пока где-то не опустятся. Трава мешает семени добраться до земли. И лишь когда в росистую ночь ость отсыреет, ввинчивает острое семечко в почву. Утром солнце начинает подсушивать её. Ость скручивается и отрывается, уносимая ветром. Семечко остаётся. Из него появляется потом пушистый красавец – ковыльный веер…

Руфина смотрела на Ковальского изумлёнными глазами. Ноздри её мелко и чувственно подрагивали. Она приблизилась и, обняв Александра, поцеловала в губы. Когда их дыхание возобновилось, прошептала:

– Ты рассказывал, как поэт! – И вновь приблизила свои губы…

– Мне завидно! – отреагировал негодный Суслов.

Смутившись, Руфина легонько оттолкнулась от Ковальского.

– Хотите, стихи почитаю, – предложил подошедший Румянцев.

– Хотим! – ответила за всех Руфина.

Николай легко провёл рукой у своего лица, отведя в сторону паутинку, и начал:

– Цветы мне говорят: «Прощай!» —Головками склоняясь ниже,Что я навеки не увижуЕё лицо и отчий край.Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!Я видел их и видел землю,И эту гробовую дрожь,Как ласку новую приемлю…

Голос чтеца оказался на удивление чист и мягок. Он на мгновение затих и, видя, что все внимательно слушают, продолжил:

– И потому, что я постигВсю жизнь, пройдя с улыбкой мимо,Я говорю на каждый миг,Что всё на свете повторимо.Не всё ль равно – придёт другой,Печаль ушедшего не сгложет,Оставленной и дорогойПришедший лучше песню сложит.И песне внемля в тишине,Любимая с другим любимым,Быть может, вспомнит обо мне,Как о цветке неповторимом.