Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
– А почему патриархально-индустриальное?
– А вот подрастёт Саша и я периодически его начну возить в город. То под ногами асфальт, а то сельская дорога с коровьими лепёшками. Пусть чувствует и ритм города, и знает, как появляются на свет ягнята. Надо уметь запрягать лошадь, подшить валенки.
– Ну, это крайности – валенки подшивать! Он же будущий горожанин. Зачем ему это?
– Получилось так, что он вроде меня – будущий интеллигент в первом поколении. Пусть соответствует. Это поколение из деятельных людей.
– Саша, теперь поняла, почему ты хочешь, чтобы у тебя в семье было не менее шести детей! Ты задумал спасать общество! Заселить его Ковальскими?
Она засмеялась, и он, поймав её за руку, потянул к себе.
…Он целовал, а у неё текли по белым щекам слёзы.
– Руфина, когда ты так плачешь, я теряюсь. У тебя всё нормально? Что у тебя там, в Москве? Ты не рассказываешь…
– Сашенька, потом, попозже… Я не готова… Ты у меня сейчас – единственное чудо! Не хочу ни о чём думать и говорить…
…Когда уже подходили к селу, спросила, заглядывая пытливо ему в глаза:
– Саша, а крепенькая женщина, загорелая такая – Аксюта, когда мы были у Любаевых, ну, которая пришла и быстро ушла, на тебя смотрела по-особенному… Она к тебе неравнодушна. Я это почувствовала. И на меня смотрела настороженно как-то…
– Я тут на глазах вырос, поэтому равнодушных вокруг нет.
– Увиливаешь, конспиратор самодельный, да? Саша, а ещё вопрос можно? – и, не дождавшись ответа, произнесла: – Твой отчим и ты? Вы очень похожи. Знаю, что говорю нелепость, но внешне вы как отец и сын. Эта мысль у меня не выходит из головы весь день, с утра, как его увидела. Что это такое?
– Не знаю, не ты одна так думаешь…
Он смотрел на неё внимательно. А Руфина, увидев ярко-жёлтую бабочку, плавными и красивыми движениями на цыпочках попыталась подкрасться к ней. Во всём её теле, в стройных и крепких ногах, театрально вытянутой к бабочке изящной руке, красиво посаженной голове, чувствовалась случайно попавшая на эту поляну представительница какой-то особой, нездешней породы людей. Она сама походила на бабочку! Но такую, каких Ковальский никогда прежде не видел.
– Как прекрасно, что землю населяют не только люди, да! – сказала Руфина, наблюдая за порхающей нарядной бабочкой.
Эта фраза удивила его.
Она положила руку ему на плечо и зашагала рядом. Заглядывая в глаза, спросила:
– Почему ты иногда так грустно смотришь на своего сына?
– Не на Сашу я смотрю грустно. На родителей своих, скорее, и на всё это, – он кивнул в сторону речки, огромных вётел за спиной.
– А почему, Сашенька?
Ковальский не торопился ответить. Они подошли к мосту через небольшую речку около села. Рядом, чуть левее внизу и вверху, мелькали стрижи. Он попробовал последить взглядом за одним из них. Но скоро потерял из виду.
– Понимаешь, мы с Сашей оба, как кукушата…
– Кто? – переспросила Руфина.
Александр, усмехнувшись, пояснил:
– Мы с моим сыном, оба… кукушкины дети…
– Это отчего же?
– А оттого, что мы словно были подброшены сюда на время. Я выучился в школе и шагнул в сторону, в город. Он вырастет, будет то же самое. Сначала мои родители лишились меня, теперь Бочаровы скоро останутся одни. Уедет Саша, какая разница, в Куйбышев или Москву. Жизнь пойдёт порознь. Как ни крути.
– Подожди, о чём ты? Разве другие не уезжают?
– Уезжают, – согласился Александр.
– А оставшись, пропали бы здесь, – уверенно произнесла Руфина.
– Не знаю. Посмотри, какая иногда печаль на лицах моих родителей, на лицах Бочаровых. Знают, что здесь нету точки приложения сил. И понимают, что это ненормально. Всё, что они делают тут, на земле, знают – никому не нужно. Потом будет никому не нужно. Наше поколение тихо, с их же согласия, предаёт. Ради лучшей жизни. Но предательство – всегда плохо. Прошлый приезд мы с отцом пошли в сад. Там «московская грушёвка» вымерзла. Стоит яблонька сухая. Я говорю: «Осенью надо посадить другую». А он посмотрел почти виновато, не осуждая никого, и ответил: «А зачем? Для кого? Все вы разлетитесь, а нам с Катериной много ли надо? Пока она вырастет…». Он и в мыслях не держал, я знаю наверняка, а всё равно подтолкнул меня: кукушата мы…
– Я – горожанка… По-моему, всё это, – она запрокинула голову, – этот купол неба, как сказал Суслов, и есть крыша дома. Дом там, где ты всего нужнее, где могут раскрыться силы и талант.
– Чувствую одно, – не возразил, а продолжал думать вслух Александр, – человеку предначертано полностью раскрыться только, где он родился. Силы его там, где произошло таинство рождения. Сейчас, видимо, такой период, когда люди идут не туда. Им пока позволено так поступать. Но время придёт, и многое станет очевидным… Иначе отчего постоянное чувство вины?.. В этом что-то таинственное…
Руфина не стала отвечать. Только подумала, что непоколебимое стремление понять то, о чём в её столичном окружении вообще не думают, часто размагничивает Ковальского, делает слишком мягким. Он начинает терять себя.
«В нём порою открывается такое, что мне, бедненькой, страшно неуютно становится. А хочется просто жить, порой подурачиться. Он так, кажется, не может, – уже не в первый раз думала она. – Ему когда-то крепко досталось… Может, крепче, чем мне?.. Седая прядь в густой шевелюре на самом виду, над левым виском – как отметина…»
Приехав в Москву, Руфина не находила себе места. Маялась неотступными мыслями о Ковальском. Плохо спала ночами. Скверно работалось днём. После того, что рассказал Александр о себе и Анне, узнав про сына и увидев его, она окончательно поняла, что не сможет стать женой Ковальского.
«Ну, какая я жена? Он так хочет иметь много детей. Такой цельный и ранимый. Если обману: выйду за него и не рожу? Для него будет такой удар, второй после Анны… Это для нас обоих будет тупик. Возненавидит меня. А я – себя, за то, что лишила его нормальной семейной жизни. Бросить меня он не сможет… Какие красивые у нас могли бы быть дети! Я же вижу: когда вдвоем идём по улице, нам вослед оборачиваются прохожие… Взять ребёнка из детского дома? Но это же не то, что ему нужно… Нет… Лучше в самом начале остановиться…»