Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
– Мастер ты неподъёмные вопросы задавать.
– Тебе сколько, Гриша, годов-то?
– Зачем знать?
– Ну, всё ж-таки?
– За семьдесят.
– А мне куда поболее. Я хочу знать, чем всё это кончится. Боюсь, не доживу…
– Что всё-то?
– Всё, что вокруг нас. Столько уложили голов в гражданскую, в коллективизацию и так… окромя этого, а результат будет? Знать хочется.
– И ты хочешь, чтобы тебе эти ребята ответили? Дед, ты наивный, как пионер.
– Не наивный, некуда деваться. Цельные, я знаю, институты есть по этим вопросам. Вот с кем-нибудь оттуда столкнуться бы, а? Часок хоть поговорить бы… Ведь они
– Проняй, прекрати эти разговоры! С меня хватило уже… С тебя, как с юродивого, какой спрос? А мне… не набуркался…
– Ладно. Ты тифтик ещё тот. Эти вопросы надо, конечно, решать в других инстат… инстц… Никак на нужную букву не попаду, – пожаловался он, кажется, вполне всерьёз. – Вот – инстанциях, фу-у – я это слово никогда с первого раза не покоряю… в верхах…
Проняй в тот день ещё приходил. Вроде бы, по делу. И опять разговорился с Бочаровым. Не мог Григорий Никитич по складу своего мягкого характера шугануть старого. Чтоб не баламутил… Обозвал только дедом Щукарём.
Проняй не обиделся:
– Разве я так просто балагурю: глубину вопросов никто не постигает, вот беда какая… В метриках всем понаписали при рождении, когда и где кто родился. Они и успокоились на всю жизнь. Но ведь не написали никому: для чего родился, зачем? А надо понять, зачем родился. И зачем, для чего вершится всё. А так, ядрёная балалайка, пробренчишь попусту всю жизнь…
XVIII
– Никак не привыкну: ты такой впечатлительный, как ребёнок. Сдерживаешь часто себя, я вижу. Иногда в тебе чувствую такую бездну, что никогда до конца, боюсь, к тебе и не приближусь… Как ты работаешь с людьми? Тебе труднее многих. Ты так тонко реагируешь на запах, цвет, выражение лица человека. В тебе постоянно идёт невидимая работа. Можешь быстро износиться, Саша… Словно взвалил на себя груз, который должны нести несколько человек. А трудишься один…
Руфина и Александр сидят на том самом заветном берегу Самарки, недалеко от осинок, где когда-то он ночевал с Анной в скошенной траве.
День ведреный, а нет того уюта в природе, который был всего недели три назад, когда весёлой компанией приезжали в село на «Москвиче». На широкой, окаймлённой с трёх сторон ветельником поляне не видно, как раньше, паутин…
На правом берегу Самары поднимающийся ярусами чуткий осинник шумит уже не так, как летом. Ни пряных запахов, ни птичьей щебетни…
Ковальский и не понял, как оказался с Руфиной на этом памятном для него месте.
«Как она похожа на мою детскую любовь – Верочку Рогожинскую! – В который раз вновь думал Александр. Мысли вились легко и безоблачно: – Будто это выросшая она, которую видел и помню только маленькой. В последних классах казалось, что наша «химичка» Валентина Васильевна на неё очень похожа. Теперь – Руфина. Да-да, конечно, Руфина – Руфина больше похожа».
Александр нащупал рукой сбоку от себя на старом теле ветлы, на которой они уселись, большой шершавый кусок коры и задумчиво бросил в воду.
«В детстве из такого куска обязательно вырезал бы кораблик».
– Саша-а, ты где-е-е? – Руфина потянула его за рукав ветровки.
– Мой генерал! – Он поднёс ладонь к виску. – Я здесь, жду приказаний!
В глазах Руфины вспыхнул озорной огонёк.
– Я приказываю поцеловать меня.
Он поцеловал её в губы.
– Вот так быстро? И всего разочек? Какие же у меня безынициативные подчинённые, а?
Руфина взяла его лицо в свои ладони и стала, как маленького, еле прикасаясь горячими губами, целовать везде, кроме губ, оставляя возможность говорить нежности.
Александр, поймав её губы, неудержимо потянулся рукой к груди. Она зашептала горячо, не отстраняясь, подрагивая:
– Сашенька, день. Светло! И нас кто-нибудь наверняка увидит. И птички эти! Подождём до дома, миленький.
Когда он успокоился, предложила:
– Саша, давай обсудим кое-что!
– А что обсуждать? Вернёмся в город и подадим заявление в загс. Товарищ аспирантка Руфина Смирнова, вы расписываться умеете? Или только целоваться горазды?
– Ах, ты так! – Она повалила его. Ковальский стал сопротивляться, лёжа на бревне. Они скоро оказались на траве и покатились к обрыву.
– До обрыва метров пять, а там – река, если не успеешь согласиться – нам конец!
– Сашенька, когда я в твоих объятиях, мне ничего не страшно. Но я не умею плавать. И мне больно шею, – пожаловалась Руфина. – Шея моя…
Александр разомкнул руки и попросил показать, где болит. Руфина пальчиком ткнула за ухом и он поцеловал там. Потом хитрый её мизинчик скользнул в другое место – и там поцеловал. Потом… получилось, что болела вся шея… И не только она, бедненькая…
Когда возвращались, Александр почти мистически думал: «Хорошо ли, что мы с Руфиной целовались там, где когда-то был с Анной? Что бы она подумала? Но она всегда хотела мне самого доброго… Я нашёл себе женщину, а Саше, кажется – мать. Теперь, когда Анны нет, – это благо для всех. Если души бессмертны, то Анна смотрит сейчас на нас и светло улыбается».
От этих суеверных мыслей отвлекла Руфина:
– Сашенька, ты уверен – сын должен в селе расти?
– А где же ещё? – ответил Ковальский. – Я вначале питал некоторые иллюзии: хотел забрать в город, снять квартиру… Но ведь в школу надо его провожать, днём кормить… Как это организовать?
– Саша, а давай сделаем эксперимент?
– Какой?
– Как только защищусь, заберу его к себе в Москву, а? Мы с тобой вместе постараемся все бытовые дела устроить.
– Руфина, ты сейчас, как и я после окончания института, в эйфории. Но защитишься – дальше хлопот ещё больше будет. Не до Саши. У меня другой эксперимент.
– Какой?
– Не придумал пока точного названия. Суть – в патриархально-индустриальном воспитании сына.
– Сашенька, непонятно, поясни.
– Издалека?
– Как удобнее.
– Я считаю, что первые лет двенадцать человек должен жить в селе. В селе всё как на ладони. И отношения людей, и жизнь животных. Это многому учит. Стоит только одно сенокосное лето провести в артели… Здесь, в селе, я давно знаю, кто чего стоит. И если один умеет только балагурить, а работать не научился, к нему и соответствующее отношение. А если, как мой дед Иван Головачёв, – молчалив, но в любом деле профессор, так это все знают. Уж не говорю об отце Василии Фёдоровиче… И вот думаю: а ведь в городе такого нет. Ребятишки своих родителей в работе не видят. Два раза в месяц взрослые с завода приносят получку – и всё. А какие они в деле, детям не видно. Получается большой разрыв. Сосед по площадке непонятен. Бегает на службу. Какой он вне семьи? Возникнет ли у сына в городе своё понимание, как можно и нужно трудиться?