Собрание сочинений. Том 3. Упрямая льдина. Сын великана. Двадцать дней. Октябрь шагает по стране. Братишка. Секретная просьба
Шрифт:
Бросились догонять Аракела, да поздно. Смешался он с толпой.
Не видать Аракела. Не найти. Лишь по-прежнему развевается над демонстрантами красное знамя.
– Да здравствует Первое мая! Да здравствует свобода! – несется по улице.
Пассажиры
Дело было в Могилёве. Извозчик-старик Качкин подкарауливал возле вокзала пассажиров. День был веселый, майский.
Сидел старик на козлах пролетки, от яркого солнца щурился. Смотрит: идут два парня. В руках у одного корзина. Сверху платком накрыта. Из-под платка торчит гусиная голова. Крутит гусак головой, с любопытством на всех поглядывает.
Поравнялись парни со стариком:
– Свободен?
– Милости просим.
– Нам бы на главную улицу.
– Тридцать копеек.
Парни спорить не стали. Один из них сел на пассажирское сиденье, поставил рядом с собой корзину. Второй попросил:
– Разреши-ка, папаша, лошадкой поправить.
– Садись, – согласился старик. – Но за это еще пятак.
– Ладно, будет тебе пятак.
Качкин подвинулся. Взобрался парень на козлы. Взял вожжи и кнут. Гикнул. Тронулись.
– Из деревни, никак? – поинтересовался старик. – Гостинчик, видать?
– Подарочки, – ответил загадочно парень.
Выехали на главную улицу.
– Держись, папаша! – крикнул парень Качкину и посильнее ударил коня.
Запрыгала пролетка по булыжной мостовой, засвистел в ушах ветер.
– Э-э! – заворчал старик. – Так не договаривались. За это еще десять копеек.
– Ладно, – согласился парень.
Видит Качкин: уступчив пассажир.
– Нет, – говорит, – двадцать.
Пока они договаривались, второй парень, тот, что сидел на пассажирском сиденье, снял с корзины платок, приподнял гуся, а под гусем – листовки! Взмахнул парень рукой – взвились, закружились, полетели листовки в разные стороны.
Оглянулся Качкин, понял: недоброе…
– Стой! Стой! – закричал с испугу.
– Тише, тише, папаша, за это еще целковый.
Только Качкину теперь не до денег.
– Караул! – завопил. – Разбойники!
Летит пролетка по главной улице. А сзади несутся городовые, слышится свист, хлопают выстрелы. Подбирают прохожие листовки, суют поспешно за пазуху. Свернула пролетка в один переулок, в другой, в третий.
Осадили парни разгоряченного коня, сунули старику горсть медяков, оставили корзину и гуся, бросились во двор, перемахнули через забор – только их Качкин и видел.
Подбегают запыхавшиеся городовые. Окружили пролетку, стянули Качкина с козел.
– Кого вез? Где пассажиры?
Хотел Качкин показать, куда побежали парни, да не успел. Подошел к нему офицер.
– Сволочь! – закричал он и съездил старику по уху. – Душу пущу по ветру! Где негодяи?!
Насупился Качкин, глянул из-под навислых бровей на офицера, помедлил.
– Вон туды утекли, – показал он на противоположный конец переулка.
Отпустили жандармы старика, помчались в указанном направлении.
Возвращался Качкин домой, щупал медяки в кармане, посматривал на гуся, вспоминал неожиданных пассажиров. «Парни, видать, рискованные, – рассуждал старик. – Ишь напридумали! По самой по главной улице…»
Гриша Лозняк
Гриша Лозняк отбывал заключение в одиночной камере. Худ. Ростом мал. В плечах узок. Глянешь – ничего в нем особенного. Да и нраву Гриша был скромного. Ссор с надсмотрщиками не заводил. Тюремных правил не нарушал. Во время прогулок не разговаривал. Смотрели на него надзиратели и думали: «По глупости небось угодил парень, по недоразумению».
Раз в неделю приходила сестра, приносила передачу – всегда одно и то же: буханку хлеба, бутылку молока и четверть фунта дешевых конфет, но непременно в бумажках.
Звали ее Лизой. Была она под стать брату: худенькая и маленькая, совсем девочка. Лиза терпеливо дожидалась своей очереди, робко протягивала корзину и уходила.
– Видать, пугливая, – говорили охранники.
Только все было не так.
Гриша сидел не случайно. Был он членом большевистской партии, печатником, и арестовали его при разгроме подпольной типографии. И Лиза была вовсе не сестрой Лозняка. Она тоже состояла в большевистской партии и выполняла партийное поручение. Да и хлеб, молоко и конфеты приносила она неспроста. В конфетные обертки вкладывались письма от товарищей с воли. Сидел Гриша в тюрьме, а был в курсе всех новостей и событий.
Из хлеба Гриша делал чернильницы, наливал в них молоко и молоком писал ответы товарищам. Когда к Гришиной камере приближались охранники, он проглатывал и «чернила» и «чернильницу». Вы, наверное, знаете, что так писал письма из тюрьмы Владимир Ильич Ленин.
Приближалось Первое мая.
Гриша не раз принимал участие в первомайских маевках. Решил он и в тюрьме отметить рабочий праздник. Сообщил об этом соседям – заключенным, сидящим в других камерах. Сообщал стуком – специальным шифром. Вначале постучал в стену направо, потом в стену налево. Товарищи поняли, поддержали, в свою очередь сообщили соседям.
Вскоре о предложении Гриши Лозняка знали все политические.
И уже на следующий день стали в тюрьму поступать лоскутки красной материи: одному – запеченные в хлебе, другому – в пироге вместо начинки, третьему – засунутые в корешок книги.
Во время прогулок заключенные незаметно передавали лоскутки Грише, а он по ночам шил из них красное знамя.
И вот наступило Первое мая. Как и обычно, утром заключенных вывели на прогулку. Тюремный двор небольшой. Ходят они цепочкой по кругу. Десять кругов – тридцать минут. Тридцать минут – вот и вся прогулка.
Прошли заключенные круг, прошли два, и вдруг взвилось над арестантами знамя. Затрепетало в воздухе алым полотнищем. Потянулось к небу и к солнцу.
Смело, друзья! Не теряйтеБодрость в неравном бою, —запел Гриша Лозняк.
Родину-мать защищайте,Честь и свободу свою! —подхватили другие.
Забегали, заволновались охранники.
– Молчать! – кричат. – Молчать!
Не слушают заключенные.